Вся мировая философия за 90 минут (в одной книге) - Посмыгаев

Бердяеву было горько осознавать, что основная его идея остается непонятой современниками; ее даже воспринимали как измену его предыдущим философским воззрениям. Он понимал, что все его размышления находятся в глубоком конфликте со временем и обращены к далекому будущему. «Я никогда не был ни политическим деятелем, ни политическим публицистом, я был моралистом, защищавшим свою идею человека в эпоху, враждебную человеку. Я пытался проповедовать человечность в самую бесчеловечную эпоху».

Свое творчество Бердяев связывал с пессимистическим отношением к реальной действительности. Единственная для него возможность не быть приниженным и раздавленным мировой необходимостью — творческий подъем и прорыв за пределы этой действительности. Творчество связано с воображением: необходимо вообразить иной мир, отличающийся от реального. «Творческий акт есть наступление конца этого мира, начало иного мира», — пишет философ.

Бердяев приходит к выводу, что творчество не всегда бывает истинным и подлинным, оно может быть ложным и иллюзорным: «Человеку свойственно и лжетворчество. Человек может давать ответ и на призыв Бога, и на призыв сатаны». Однако философ отвергает всякое морализирование творчества, считая это недопустимым. Конечно, в творениях Леонардо да Винчи присутствует демонический элемент, но, по утверждению Бердяева, «в подлинном творческом художественном акте Леонардо сгорает всякий демонизм и исчезает всякое зло».

Сложную проблему Бердяев видит в соотношении творчества и созерцания. Верно ли их противопоставление? Философ считает, что нет: «Созерцание не есть совершенная пассивность духа, как часто думают. В созерцании есть также момент духовной активности и творчества. Эстетическое созерцание красоты природы предполагает активный прорыв к иному миру. Красота есть уже иной мир за этим миром. Созерцание иного и духовного, умного мира предполагает преодоление этого мира, отделяющего нас от Бога и духовного мира». По Бердяеву, при созерцании прекрасного тоже можно прийти в творческий экстаз. Созерцающий не испытывает, подобно творцу, моментов борьбы, конфликта… и все-таки философ уверен в том, что «человек должен периодически приходить к моментам созерцания, испытывать благодатный отдых созерцания». Ужас эпохи представляется ему именно в том динамизме, который мешает созерцанию, буквально терзает человека, превращая его в бездуховный механизм.

Размышления о России

Н. А. Бердяев принадлежал к тому поколению, на жизни и деятельности которого в полной мере отразились все катастрофы русской истории: две революции, гражданская и две мировые войны, горький опыт многолетней эмиграции. Исторические катаклизмы XX века, в которые Россия оказалась втянутой глубже, чем многие страны Западной Европы, заставили русских мыслителей острее переживать чувство трагизма, пробудили в них страстное желание отыскать смысл в кажущейся бессмыслице исторических событий.

«Очень важно отметить, — пишет Бердяев, — что русское мышление имеет склонность к тоталитарным учениям и тоталитарным миросозерцаниям. Только такого рода учения имели у нас успех. В этом сказывается религиозный склад русского народа. Русская интеллигенция всегда стремилась выработать в себе тоталитарное целостное миросозерцание, в котором правда-истина будет соединена с правдой-справедливостью. Через тоталитарное мышление оно искало совершенной жизни, а не только совершенных произведений философии, науки, искусства» (Н. А. Бердяев. «Русская идея»).

Русская интеллигенция всегда была занята решением вопросов о добре и зле, о свободе воли, о существовании Бога или уж (на тот случай, если его все-таки нет) об установлении Царства Божьего на земле. И это в отличие от Запада, веками тщательно разрабатывающего правовую основу, регулирующую отношения между государством и обществом.

В конце 70-х годов XIX века русскую интеллигенцию обвиняли в том, что она создала новый фанатизм, так и не преодолев разрыва между книгами и реальной жизнью. Утопизм, нереалистичность, книжность и максимализм — вот признаки незрелости русского интеллигентского сознания. «Новому фанатизму» противопоставляли прагматизм и эмпиризм позитивистов, забывая, однако, о том, что на русской почве они точно так же приобретают черты идеологической нетерпимости. (Ярким примером этого служит образ Базарова в романе Тургенева «Отцы и дети».) Вот как это явление описал Бердяев: «У нас столетиями накоплялось отрицательное сознание, укреплялись идеи атеистические и нигилистические. Последние — результат европейского развития — отражались в России в самой крайней, предельной форме. Уж если русский — социалист, то он не такой социалист, как на Западе, он социалист самый крайний, фанатичный, социализм его вне времени и пространства, социализм есть его религия. Уж если русский — анархист, то самый предельный, бунтующий против первооснов бытия. Уж если русский — материалист, то материализм для него — богословие, если он атеист, то атеизм его религиозен» (Н. А. Бердяев. «Духовный кризис интеллигенции»).

Вернемся, однако, к утопическим идеям, распространившимся в русском обществе во второй половине XIX века. На фоне благородного воодушевления, охватившего широкие слои интеллигенции, предостерегающие голоса воспринимаются, как реакционные попытки опорочить идею. Вот как Бердяев описал природу гипнотической привлекательности утопии: «…Все большие революции доказывают, что именно радикальные утопии реализуются, более же умеренные идеологии, которые казались более реалистическими и практическими, низвергаются и не играют никакой роли… в утопии есть динамическая сила, она концентрирует и напрягает энергию борьбы, и в разгар борьбы идеологии неутопические оказываются слабее. Утопия всегда заключает в себе замысел целостного, тоталитарного устроения жизни. По сравнению с утопией другие теории и направления оказываются частичными и потому менее вдохновляющими. В этом притягательность утопии и в этом опасность рабства, которое она с собой несет» (Н. А. Бердяев. «О свободе и рабстве человека». Париж, 1939).

В книге «Русская идея» Бердяев с горечью констатирует: «Русские — максималисты, и именно то, что представляется утопией, в России наиболее реалистично». О русском коммунизме он высказывается следующим образом: «Коммунизм есть русское явление, несмотря на марксистскую идеологию. Коммунизм есть русская судьба, момент внутренней судьбы русского народа… Коммунизм должен быть преодолен, а не уничтожен». (Н. А. Бердяев. «Русская идея»). Последние слова этой цитаты стали пророческим предостережением выдающегося мыслителя, направленным его соплеменникам: как показала история, коммунизм и не может быть уничтожен, пока не преодолен. И речь сейчас идет не о самой коммунистической утопии, а об историческом опыте жизни в тоталитарном обществе; каждый, живший в этом режиме, продолжает нести все его тяготы в собственной душе.

Здесь мы снова вернемся к теме, столь остро поставленной Бердяевым, — к теме рабства и свободы человека. «Всякая сгруппировавшаяся масса враждебна свободе. Скажу более радикально: всякое до сих пор бывшее организованное и организующее общество враждебно свободе и склонно отрицать человеческую личность. И это порождено ложной структурой сознания, ложным направлением сознания, ложной иерархией ценностей… Личность, осознавшая свою ценность и свою первородную свободу, остается одинокой перед обществом, перед массовыми процессами истории. Демократический век — век мещанства, и он неблагоприятен появлению сильных личностей» (Н. А. Бердяев. «Самопознание»), Из этого текста можно заключить,