Ангел в петле - Дмитрий Агалаков

Так вот как оно вышло. Девушка со станции Барятинская назвала картину просто — «Подсолнух». Одинокое растение среди безмолвного мира, на краю Вселенной, только что родившееся и не понимающее, чтооно и длячего. Растение и бездна. Человек и небытие. Из которого он приходит и куда вскоре возвращается. Хрупкая душа ранимого человека, гениального художника, пусть неоцененного, невостребованного, трепещет среди черного безмолвия и спрашивает: «Где я?! Зачем эта пустота вокруг меня?! В чем истина существования?! Мне страшно, Господи!..».

Цветок и бездна. Одиночество и отчаяние…

— Что с тобой? — спросила Саша. — Дима…

— Да? — вздрогнув, обернулся он.

— Я спрашиваю: что с тобой? — Она сжала его локоть. — Ты даже в лице переменился…

Но он опять уставился на подсолнух. Вот что остановило Билла Андерса, тонкого и мудрого ценителя искусства, от поездки в Лондон, заставило его лететь в Россию на встречу с Федором Игнатьевым! И тем самым помогло избежать смерти, не стать кормом для акул; подтолкнуло открыть имя нового художника… Цветок, выросший на краю мира, Вселенной, среди пустоты и безмолвия. Видимо, душа мецената Андерса, как и его сейчас, тоже дрогнула, едва он взглянул на подсолнух. Что-то случилось с американцем, его заморской расчетливой душой! Дмитрий Савинов не мог сказать, насколько верно его предположение. Он просто знал, что все обстоит именнотак. Это было как прозрение! А ведь это он сам, припомнив о Леонардо и его «Джоконде», надоумил Илью: одну работу — самую дорогую сердцу художника — оставить себе. Игнатьев не додумался, а вот он смог! Укрыть ото всех. Никому не отдавать. Всегда держать при себе. Быть с нею неразлучным — до самого конца! Илья выполнил все точно: спрятал картину от Дмитрия Савинова, его благодетеля, от матери, убогой женщины, которая непременно отдала бы работу настоящему ее владельцу — меценату и коллекционеру из большого города; спрятал от всего мира то, чем он не хотел поделиться. Невероятным одиночеством, преследующим каждое разумное существо. Одиночеством, этим даром и проклятием, подхлестывающим человека к великим деяниям, любви и страсти, творчеству, смерти, наконец.

Рита ошиблась, отбирая картины, возможно, только на одну — эту. Но она просто не знала о ее существовании! Андерс не увидел одинокий цветок на краю бездны, сел на роковой самолет и упал с другими пассажирами в океан. Грандиозного отклика на работы Ильи Инокова не произошло. Искусствовед Ковальский, не получивший на то одобрения Андерса, не нашел ничего особенного в остальных работах Инокова, где подсолнухи вырастали под солнцем среди себе подобных. Итог — художник оказался невостребован ценителями искусства, неинтересен им. И потому Жар-птица так и осталась жить-поживать в его, Дмитрия Савинова, клетке, купленная им… Любимая им и ему ненавистная.

— Я пойду, — сказал он.

— Куда? — удивленно спросила Саша.

— Домой.

— Сейчас?

— Да.

Он отвечал девушке машинально.

— Ты поедешь в город? — дрогнувшим голосом спросила она.

Савинов кивнул.

— Но почему?

— Я так хочу.

— А как же… я?.. Дима?

Он высвободил руку:

— А что ты?

— Но я думала…

Он отрицательно покачал головой:

— Я тебе не нужен. Поверь мне. Так будет лучше.

В глазах Саши заблестели слезы.

— Ну и уходи!

Он вновь кивнул и направился к дверям…

На парадном Савинов наконец-то понял, почему он здесь. В этом поселке на станции Барятинская. И почему теперь, в этот зимний день, он не сорвал со стены библиотеки картину «Подсолнух», не купил ее, не унес с собой. Не похитил, как главное перышко его Жар-птицы, горевшее столько лет само по себе. А все потому, что, вспорхнув, оно вовремя не легло на его ладонь! По стечению обстоятельств исковеркало ему жизнь! Теперь он ненавидел эту картину из раннего творчества Ильи Инокова и скорее спалил бы ее, чем взялся за все с самого начала.

Все просто: время и люди, необходимые для удачи, канули бесследно. Перышко потеряло свою волшебную силу, и теперь это была просто картинка незадачливого художника!

А потом у него была другая работа — «Ангел в петле». Куда более опытная, обдуманная, выстраданная. Последняя картина Ильи Инокова! Одинокий цветок, названный доброй библиотекаршей «Подсолнухом», — это лишь первый акт «человеческой комедии». Но он знает ее продолжение. Рано или поздно среди бездонной мглы этот цветок, но уже в образе ангела, протопав путь длиною в жизнь, накинет себе петлю на шею (или ему помогут!), оттолкнет табурет и судорожно задергает ногами! Как дергал ногами рожденный одиноким цветком и погибший еще более одиноким ангелом! — Илья Иноков в своей комнатушке на окраине.

Савинов оглянулся и увидел в окне заплаканное лицо девушки Саши. Обиделась, дурочка? — пусть! Зачем обманывать себя и других?! Но тогда зачем он приехал сюда? Не начинать же заново жизнь с такой вот девчонкой? Хватит! Тем более, что счастье он ей не подарит. Не сможет! Он и себе-то не смог его подарить… Уже давно кто-то настойчиво преследовал его. Торопил точно! Не тень Ильи Инокова — она лишь плелась за ним по улицам городов, что-то бормотала за дверью одной из комнат в его собственной квартире. Его преследователь дышал в спину иначе — и страшным было это дыхание! Ледяное, вселяющее ужас…

Ноги сами вынесли его к церкви. Невеликое квадратное здание, белое, с воротами, синим куполом и золотым крестом, с деревянными дверями и иконой над ними. И прошел бы он мимо этой церкви — мало ли их! Но сам Спаситель как-то иначе, чем прежде, смотрел на него сверху. Именно теперь, когда ему совсем не хотелось встречаться с ним взглядом! Смотрел глаза в глаза. Или так было и прежде, но он, Дмитрий Савинов, просто не замечал Его взгляда?! Не хотел замечать? Спаситель смотрел и точно спрашивал: кто ты? зачем? И он, Савинов, отвечал ему: я… не знаю. Не знаю!..

Или думал, что отвечал. Хотя, какая была в этом разница?

Облака, открывавшие путь весне, густо плыли над ним. И вдруг через молочную завесу прорезался широкий солнечный луч, пересек улицу, полыхнул в окнах худых домов и краешком коснулся лица Дмитрия Савинова. Так когда-то другой луч влетел в окошко мальчишки Ильи, указав ему путь. Савинов даже глаза зажмурил. И в эти мгновения вместе с лучом вся прошлая жизнь вернулась к нему, потоком хлынула через него, и он запустил в нее руки, как в золотой дождь. И что-то очень важное вошло в сердце Дмитрия Савинова, сдавило его. Без предупреждения! А ведь ему хотелось этого, и еще как, хоть сам он и боялся признаться себе в этом! Он стоял в середине провинциальной улочки и не мог двинуться с места. Пусть он возьмет всю боль — всю! — но ведь и счастье тоже?! Наконец, они — две части одного целого. Он так давно не испытывал ничего, кроме опустошения! Тяжелого, утомительного, страшного. Савинов стоял и не понимал, что с ним, потому что был полон чем-то новым, необъяснимым. Но теперь стоило — надо было! — идти дальше, не останавливаясь на полпути, бежать сломя голову! Может быть, заплакать! Ведь его глаза уже готовы были вспыхнуть слезами. Никогда еще перед ним не было такого ясного выбора, никогда сердце его не билось так горячо, искренне, потому что оно сейчас само творило свою судьбу. Даже истерзанное и утомленное, полное недоверия и страха. И все равно — билось неистово!..

Но приступ удушья разом отрезвил его. Савинов потянул шарф, схватился за воротник рубашки и даже не заметил, как с тихим сухим щелчком оторвалась пуговица. Точно чья-то рука, цепкая и неумолимая, схватила его за горло. Точь-в-точь как та, что давным-давно вытолкнула его в бездну ночи! И теперь эта же рука безжалостно выдавливала из его нутра часть очнувшейся, прозревающей, светлеющей души. Выдавливала настойчиво, жестоко, угрожающе!

«Будь собой! Будь собой! — пульсировало в ушах. — Не раскисай, не раскисай!..»

И он стал сдаваться. Мгновение за мгновением. Он пятился назад. Страх перед новым и ранее неиспытанным оказался сильнее…

Золотой дождь прошел. Некуда больше было запускать руки, чувствуя прилив счастья, — разве что в пустой морозный день. Не было больше рядом любимых лиц, светлых, какими он их помнил. Все прошло, исчезло, точно туман, развеянный ветром. Савинов вновь взглянул на икону над воротами маленькой церкви. Опуская голову, он дышал с трудом, точно после ожесточенной борьбы: не на жизнь, а на смерть. Но ведь так оно и было! Он больше не оглянулся на ворота церкви. Может быть, это спасение для других, но не для него. В себе он разочаровался, себя он ненавидел и презирал, но никому он не позволит управлять им, диктовать ему права. Он хозяин себе, пусть плохой, но хозяин.

Савинов возвращался к электричке.

Он знал, зачем приехал сюда, на станцию Барятинскую. Он приехал взглянуть на все, что когда-то трогало его, терзало душу, подарило и отняло надежду, и чтобы больше не видеть этого. Ни наяву, ни во сне. Раз и навсегда забыть — каленым железом выжечь эту часть своей жизни. Отказаться от нее, ни в чем не раскаявшись, ни о чем не пожалев. Все равно никого не вернешь: ни любовь Риты, ни жизнь Ильи Инокова, ни упущенное время. Надо было перевернуть страницу! И чем раньше он это сделает, чем крепче закроет свое сердце, решил Савинов, тем лучше.