Немцы - Александр Терехов

— Ты же знаешь.

Вперед! — по окружной катили самосвалы, Эбергард смотрел, как из кузовов летело зерно и, отталкиваясь от бешено вращающихся колес, ударяло им в лобовое стекло, туда, куда еще утром тюкнул полузабытый, толстый, словно откормленный шмель; стояли в пробке напротив барханов последней черешни со свеже-белыми бумажными квадратиками с чернильным извещением «Проба 5 рублей».

У ОВД «Смородино» решил: успокоиться — и подождал спокойствия над текучей, живой, многоногой муравьиной тропой; всякую упорядоченную, безмятежную жизнь хочется раздавить — нет, ждать не мог, словно Эрна еще ехала в поезде, летела — первый раз в жизни без папы и мамы — в чумазый Крым, на помоечное море, в страну гакающих гривен и — и еще можно остановить. Понастойчивей. И спокойней (твердил себе), решай здесь, сам, на месте (давно он не ходил к «исполнителям» без звонка, не стучался «с улицы»), звонить некому, добивайся сам, настройся: что бы ты ни увидел сейчас за дверью «инспектор по делам несовершеннолетних», будь готов ко всему — не отступай, всё сможешь; постучал и вошел.

Дверь поддалась не до конца, Эбергард всё-таки попротискивался в щель, но — ступить некуда, кабинет оказался крохотным, как поездное купе; наметил рассказывать сидя, но стула для посетителей не находилось.

— Я в отпуске, вы случайно меня застали, — беременная инспекторша держала на коленях трехлетнего косоглазого сына в морской фуражке, сидела в вязаной кофте и спортивных штанах, девка из тех, кто спускается в магазин в домашнем халате поверх ночной рубашки и пиво называет «ноль пять»; две по-разному некрасивые подруги в форме помогали ей то ли переезжать, то ли въезжать, перекладывая «дела» в серых папках в картонные коробки, колонны таких коробок и не давали открыться двери; опорная нога Эбергарда заняла единственное оставшееся свободным место, куда намечали поставить следующую коробку, их работа замерла, все неприязненно смотрели на Эбергарда: мешаешь, уйди.

— У нас неприемный день.

Он вздохнул, готовясь к: а что вы хотели? Никто не спрашивал, и он протиснулся назад, но благоразумно, без обид, остался за дверью. Выйдут: а что вы хотели? — или проходящее начальство накинется: к кому? а что это вы здесь ходите? — но ничего не происходило. Эбергард качал, взвешивал на ладони телефон — ничего не поделать с рефлексами! Крались по коридорам и скреблись в двери кавказцы, азиаты — черные, они знали, как заходить; веселой развалкой спешили по делам краснолицые господа в погонах, они знали, кого принимать; только для него жизнь оставалась непроницаемой: один звонок бы и… Некому звонить.

— Я тут, — Вероника-Лариса бежала по коридору в белом платье, спешили тонкие каблуки, качалась грудь, и, увидев ее счастливое, прекрасное, словно новое, впервые надетое лицо, крепкое тело, не стесняющееся своего роста, он почувствовал волны тепла, волны радости и веры: всё сможет — и с благодарностью сжал ответно стиснувшую его руку — всё понимала, как ему здесь.

— Раз так — к инспектору бесполезно ходить. Надо пробиваться к начальнику ОВД.

В прохладной приемной, стиснутой мебелью времен НИИ, КБ и РК ВЛКСМ, гербами и портретами задумчивого Путина, властвовала худая пожилая девушка, то поправлявшая рыжие кудри, то поглаживавшая ногу — от коленки до значительно открытых, до резинки, черных чулок, взгляд ее застывал и прыгал, опять застывал и — прыгал, словно следила она за перемещениями кузнечика, способного посидеть на стекле, прилипнуть к потолку и даже довольно надолго зависнуть в воздухе; кузнечик прыгал довольно хаотично и разносторонне, совершенно обходя почему-то Эбергарда и адвоката; Эбергард, как зеркальце, выставил перед лицом девушки раскрытое удостоверение префектуры, но она рассказывала в телефон далекой близкой:

— И хомячок не воняет, если за ним убирать. Самого не купайте, вода для него — стресс! И умирают так безобидно, лег поспать и не проснулся, детям не страшно. Мой-то — слушаешь? — перевязал хомяку ноги нитками — игрался так! — ножки затекли. Уж я их спиртом терла, терла, а хомяк их потом облизал и захмеле-ел… Хароший такой, — простонала от смеха, — сутки проспал! И как же его потом мучила жажда! — С трудом (как же ей не хотелось, вторая половина дня!) выполнила разгибание руки: вон, снаружи стеклянной двери часы приема — раз в месяц, а вот кнопка — вызывать дежурного? — или это всё сейчас куда-нибудь денется само?

Терпение, помнить, ради чего; дважды начинал, но бросал набирать Хассо. Нельзя. Потом, может быть, настанет «можно», после условных знаков, но так сразу… это не крайний случай. Гуляев? Не будет вникать, всё личное и бесплатное его раздражает. Лене Монголу уже не позвонишь, пресс-секретарь окружного УВД Денисов — отключен телефон, да и сколько раз Денисов представлялся, и никогда Эбергард не запоминал лица и имени, решая свои вопросы над облачностью, с «первыми лицами»; выйти и подумать, уехать и подумать, признать всё, как есть, обновить свою стоимость, но, понимая «ненадо», он звонил уже в оргуправление Пилюсу, первый раз — сам.

— А-а, Эбергард. Докладывай. Спокойно всё?

«Докладывай» придется перетерпеть.

— Ситуацию я тебе завтра доложу, в девять утра. Можешь позвонить, чтобы меня принял начальник ОВД «Смородино»?

— По поводу?

Вероника-Лариса взглянула на Эбергарда с участием: он перегрыз зубами какой-то звук боли?

— Это касается моей дочери.

— Смородино… Но там же новый кто-то.

— Панасенко, Петр Иванович, — читал Эбергард табличку. — Я у него в приемной.

— И замов там поменяли… Заваливает в приемную, а потом звонит, — Пилюс ковырялся в помятых бумажках, справочных материалах, визиточном гербарии и бормотал как бы исключительно себе: — В своем округе вопрос не могут порешать… Колхозники… — «колхозниками» называл Евгений Кристианович Сидоров людей, выпавших из жизненной системы. — Не обещаю.

Они вышли, вот сюда, за двери, показалось — долго, пока рыжая «приемная» не высунулась с равнодушным:

— Абергардов! Есть? — искренне, она впервые увидела его; важно, что, как, что сказал Пилюс, как распределил содержание по интонации и звукам: «помогите решить» или «прими и выслушай».

Панасенко, подполковник (приветствовать не поднялся, много текущей работы, недавно заступил, надо пахать, пусть люди из префектуры это отметят и доложат там своему префекту), мрачный, с рыжими пятнами на лысине; в кабинет так тихонько, словно разулся в приемной, вступил усатый зам с челкой, поднятой и укрепленной до состояния «ветераны харьковского таксомотора», дружат, наверное, с первого класса — будет свидетелем.

— Я адвокат господина Эбергарда, вот мое удостоверение…

— Когда будет надо, я вас спрошу, — раз уж невозможно удушить, оборвал ее начальник ОВД. — Ну?

Эбергард рассказал «что» и «как», как самому показалось — без лишнего.

— И что же… вы хотите?

— Объяснить матери моей дочери противоправность ее действий… Перспективу возбуждения дела.

— Хотите, чтоб припугнули. Все хотят, чтобы милиция пугала… — подполковник уморился, это какаято Голгофа, пойдет застрелится, одиночество страшной ноши. — А надо было не разводиться, а думать! — и вмазал ладонью по столу, первый раз. — Какое похищение?! Мать не может похитить свою дочь! Где ваша дочь?

— Я не знаю. Где-то в Крыму.

— Информацию не хотите давать? — Удар «два»! и, подобравшись, жабьи набрякнув, он такой же человек и, может быть, давно устал плющить, отжимать, прессовать и давить. — Хотите, скажу вам по-мужски, зачем вам это надо? Просто, по-милицейски скажу, — нечасто ему вот так приходилось, без поставленной задачи, он действительно спрашивал!

Не скажешь «да на хрен ты мне…»?!

— Пожалуйста. Скажите.

— Вы не занимались воспитанием дочери. Когда разводились — о ней не подумали! А вот теперь зачем-то вам дочь понадобилась. Чтобы алименты не платить, а? Или квартиру делите? Угадал? Для карьеры нужно? — Накатывало и накатывало, Эбергард наизусть знал маневр «сперва нагони холоду», сам исполнять мастер, знал: надо просто подождать «действия второго, последнего», до «по делу», нельзя подводить Пилюса, он же звонил, и всё-таки — больше не мог, задохнувшись от ярости и желания вмазать по этой желтой пасти, дряблой служилой шее, избитой хомутом и золотыми цепями, дернулся «встать-уйти!», и за мгновение — Вероника-Лариса больно вцепилась в его колено — когтями!

— Фотография дочери есть, последнего времени? — также недобро, но уже опасливо взглядывая «не слишком я… этого, что может быть связан с кем угодно?». — Я так понимаю задачу, — Панасенко взглянул на с десятикратным усилием проживающего каждое сказанное зама. — Установить где и вернуть домой.

— Не надо домой, это травма для ребенка. Только установить адрес, чтобы я смог слетать навестить.