The Мечты. О любви - Марина Светлая
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В отличие от другой, разглядывающей фигурку Чубакки в это самое время. Очень сосредоточенно и очень спокойно. Когда Богдан закончил разговор, она взгляда от игрушки не оторвала, но все-таки проговорила:
— К слову об островах или экстриме. Поскольку теперь ты… отец почти двоих детей, то, пожалуйста, больше вниз головой с гор не прыгай, даже если на лыжах. Я в прошлый раз думала сдохну, это было пострашнее моего кесарева.
— Ну ты же в курсе, что можно и на ровном месте шею сломать? — отбросив телефон, Богдан поднялся с дивана и прошагал к семейству, младший представитель которого приоткрыв рот рассматривал внутренние отсеки Сокола.
— В курсе. И про кирпич тоже в курсе. И про рыбную косточку.
— Тогда, думаю, мы точно договоримся, — усмехнулся Моджеевский. — Кстати, что там с уткой?
Юлька охнула и подхватилась со стула.
— Вот черт! Утка! — запричитала она и помчалась на кухню, провожаемая двумя парами голубых глаз.
Потом Андрюша посмотрел на отца и глубокомысленно спросил:
— Дядя Бодя, а ты любишь птичек?
Тот удивленно хрюкнул, а потом честно выдал:
— Вообще-то, не очень.
— А у них крылышки есть.
— У бабочек тоже есть.
Это заставило мелкого снова задуматься. А потом расплыться в улыбке и доверительно сообщить неразумному взрослому:
— Но бабочки же не поют.
— Не поют, — согласился взрослый. — А ты птичек любишь?
— Ага. Которые на море летают.
Судя по всему, Андрей Богданович питал истинное уважение к летучим — от птичек до космических кораблей, что не распространялось на бабочек, наверное, по той причине, что Андрею Богдановичу было совсем мало лет и он к ним еще попросту внимательно не присмотрелся. Зато присматривался к кабине пилота внутри фюзеляжа и думал, что бы еще оттуда отковырять.
За этим занятием и застала их Юля еще через несколько минут, торжественно позвав:
— Ужинать!
И если хорошенько подумать, то вполне закономерным становился вывод, что это был их первый по-настоящему семейный ужин. Их. Которые только и делали, что с каждым днем все сильнее отдалялись, чтобы неожиданно обнаружить, что земля круглая, и, обойдя ее по экватору, они все равно непременно встретятся.
… однажды все равно вернешься к исходной точке
***Тот факт, что земля круглая и однажды все равно вернешься к исходной точке, примерно через неделю обнаружила и Нина Петровна, в тупом онемении глядящая в упор на Арсена Борисовича Коваля, своего гражданского мужа и твердое плечо, на которое женщина ее возраста и статуса может опереться. Ее губы медленно шевелились, когда она снова и снова опускала глаза к снимку одного небезызвестного маленького мальчика в ярко-синей курточке, а потом в очередной раз перечитывала фамилию этого самого мальчика. И сердце замирало в мучительной паузе, затем подпрыгивало под горло и лишь чудом не вылетало из раскрытого рта, когда Нина Петровна пыталась сделать очередной вдох.
Со временем, конечно, тщетность любого представления, адресованного не тому человеку, становится очевидной. Но в тот момент Нина Петровна вряд ли это сознавала. Потому, не без труда оторвавшись от своего бесполезного занятия, она снова взглянула на Арсена и устало проговорила:
— Мне нужен этот ребенок. Сейчас. Здесь.
Коваль, в этот момент заваривающий чай, развернулся к Нине и несколько озадаченно, как для майора, хоть и в отставке, уточнил:
— Что ты имеешь в виду?
— А ты не понимаешь? — она порывисто развернула к нему папку, демонстрируя фотографию. — Погляди на него, Сеня! Какой же это Ярославцев, если… если… если он наш?!
— Чей «наш»? — продолжал тупить Арсен, кинув беглый взгляд на фото, которое он, конечно же, уже видел. Ребенок как ребенок. В меру упитанный и весело улыбающийся.
— Моджеевский! — воинственно заявила Ковалю Нина Петровна. — Он же вылитый Бодечка! Как две капли воды!
На этот раз майор сориентировался быстро. И вовсе не потому, что прозвучала фамилия, которую сама Нина Петровна уж несколько лет как не носила. А потому, что Коваль скорее почувствовал, чем действительно услышал зазвеневшее в женском голосе отчаяние. А в таком настроении экс-Моджеевская могла зарыть обратно Суэцкий канал. Ему ли не знать!
— Даже если ты права, — твердо проговорил он, особенно выделяя слово «если», — то это заботы Богдана и матери этого ребенка.
— Матери? Матери?! — опешила Нина Петровна, бросила папку на стол и замельтешила по кухне. — Матери, которая скрывала от нас нашего же малыша? Записала его на чужого мужика и никому ни слова не сказала? Или это у нее месть такая? Вот же дрянь мелкая! Ее в дверь, а она в окно лезет! И все-таки влезла! И Богдана во все втянула, опутала. Я, дура, понять не могла, как это он снова вляпался! А там ребенок!
В то же время траектория движений Арсена Борисовича была более чем определенной. Кухонный шкаф, буфет, стол.
— У тебя истерика, — отрезал он, когда через двадцать шесть секунд вручил Нине рюмку, из которой пахло отнюдь не валокордином, и велел: — Пей!
Она послушно опрокинула в себя содержимое, как делала это всегда, когда Арсен подсовывал ей лекарства. В прошлом году Нина Петровна угодила в стационар с гипертонической болезнью, и он был рядом. Следил за ее диетой, успокаивал, когда она нервничала, баловал как умел, как вообще приспособлены бывшие майоры. И точно так же вручал ей воду и прописанные таблетки согласно схеме лечения по возвращении домой. Что бы она без него делала, Нина не знала, но вместе с тем ни годы совместной жизни, ни вот такие трогательные моменты, когда Арсен Борисович проявлял себя как редкий мужчина, ни понимание, что вряд ли кто-то когда-то станет любить ее сильнее, так и не вытравили из нее позиционирования самой себя на этой земле как Моджеевской, пусть она и избавилась от пресловутой фамилии уже достаточно давно, чтобы привыкнуть. Проблема была в том, что сделала она это со злости, а не по взвешенному решению.
Просто когда-то, годы
