Баблия. Книга о бабле и Боге - Александр Староверов

– Зачем ты есть? – заорал сорванным голосом. – Чтобы мучить меня? Издеваться? Без тебя лучше, спокойнее. Поматросил, сука, и бросил. На лужке дал поваляться минутку, чтобы контраст лучше прочувствовал. И светишь, падла, забыть о себе не даешь. Не свети! Погасни! В пизду тебя. В тьму. На хуй!

Он летел, изрыгал проклятия вперемешку с блевотой. Пытался закрыть глаза, чтобы не видеть невыносимо далекой звездочки. И все равно видел. Жгла она его, жалила и манила одновременно.

…Луг, муравей, ползущий по щеке, небо в белой дрожащей дымке. А он… а он… навсегда… безвозвратно… недоступно. Толька рыбья кишка колодца и дерьмо вокруг. Сил кричать не осталось. Ненависть испарилась. Уступила место ужасу и тоске. Связки сомкнулись, похолодели руки, сердце заколотилось, как доведенный до отчаяния урка – о шершавые стены тюрьмы. Умереть захотелось. Не сбылось, к сожалению. Жить он будет так. Долго. Нормальное это состояние теперь для него. Жить и знать, что где-то существует свет. И даже видеть его маленький осколок. Жить.

Алик застонал, вяло попытался еще раз упереться в стенки колодца. Обшкрябал только склизкую поверхность, разбередил и усилил невыносимый запах. Безвольно расслабил тело и полетел вниз. Плакал беззвучно, смотрел на удаляющийся свет. Летел. Вдруг показалось, что пятнышко света увеличилось. Маленький, тонюсенький лучик коснулся его глаз, скользнул по лицу, пробежался по шее и зацепился за руку. Точка появилась на руке, крохотная и теплая, спокойная. С острие иголки. Но появилась. Алик сосредоточился, попробовал уйти в эту точку целиком. Думать только о ней. Стать точкой этой. И получилось почти. Тонюсенький лучик расширился, потеплел, превратился в мягкую, но безоговорочно сильную руку.

«Ая, это ее рука, – подумал он. – Ая, спаситель, надежда. А-а-а…»

Рука с невероятной силой рванула его вверх и вышвырнула наружу. На землю, к свету.

…Он стоял босиком на траве. Над головой блистало, переливалось огромное жаркое солнце. От земли к ногам шло тепло. Наполняло все тело до кончиков волос. Зелень травы разбавляли фиолетовые шишечки клевера. Кое-где попадались белые ромашки. Он лег на землю. Вдохнул одуряющий луговой запах. Посмотрел на голубое, подрагивающее в белой дымке небо. Услышал жужжание шмеля недалеко. Почувствовал приятное щекотание ползающих по коже насекомых.

Счастье, невообразимое, всеохватное. Простое и гениальное в своей простоте счастье захлестнуло Алика. Девятьсот девяносто девятой пробы счастье. А слияния, а покоя и радости не было. И уверенности не было никакой. Знал он точно, что может быть и так, и этак. И зависело все сейчас только от него…

Сначала запах. Уютный запах кофе в темноте. Он и темноту делал уютной, не черной, а коричневой. Теплой, как ни странно. Потом звук. Птички надрывали крошечные горлышки, выводили затейливые трели. После – прикосновение прохладной руки к плечу. Прохладное, а обжигало. И уже в конце – яркий солнечный свет, падающий сквозь стеклянную крышу на глаза. Алик проснулся. Как ракета многоступенчатая стартовал в новый день из мути окончившейся ночи. Только ступени не отпадали, как у ракеты, а присоединялись к нему прочно. Умножались, росли. Словно чувств стало не шесть, а шестьсот как минимум. Мир, оказывается, такой сложный и прекрасный. А он и не замечал раньше. Удивительное, первое в его жизни, настолько удивительное утро чуть не разорвало его изнутри. Маловат он оказался для утра, тесен… Алик резко сел, с подвыванием судорожно вздохнул и огляделся. Оранжерея. Причудливые деревья высотой метров шесть, между ними лианы, ниже фиолетовые, красные и желтые тропические цветы. Птички над головой летают разноцветные, бьются о стеклянные квадратики крыши. Вместо пола – бурая земля, травка и дорожки из белой гальки.

– Рай? – озадаченно пробурчал он. – А почему тогда кофе пахнет?

– Думаешь, в раю кофе не пьют? – послышался голос между деревьями. – Я вот думаю, пьют. Какой же рай без кофе? Там еще и курят, потому что кофе без сигареты, это уже вообще ад.

Из окружающей зелени материализовалась Ая. В руках она держала поднос с двумя чашками кофе. Из крошечного рта торчала тонкая сигарилла. Одета была фантастически. Кожаные ботфорты выше колен заканчивались на ступнях плюшевыми тапочками. Розовые помпончики смешно подрагивали на носках. Попу обтягивали джинсовые шортики с бахромой. Наверху – телесного цвета кофта. Рисунок на ней повторял внутренние органы человека. Судя по наличию матки – женщины. Феерический ансамбль венчала лихо сидящая на голове ковбойская шляпа, из-под которой на плечи падали пряди медных волос. Ая была похожа не на девицу, а на невиданную зверушку в райских кущах. Соответствовала им очень, как вчера руинам соответствовала. Она, похоже, вообще всему на свете соответствовала.

Алик взял чашку с подноса, отхлебнул кофе, затянулся протянутой сигариллой.

– Ну вот, другое дело, – окинув его взглядом, обрадовалась Ая. – На человека стал похож.

– А вчера на кого был похож?

– На кого угодно, только не на человека. Ты что, не помнишь ничего?

– Почему, помню. На руинах тебя встретил, когда спасатели улетели. Потом поехали в мастерскую рисовать. Темно, помню, было… Ты взяла карандаш, а я держал тебя за руку. А потом не помню ничего…

Алик запнулся, засомневавшись, как получше сформулировать вопрос, не дававший ему покоя. Решился. Получилось на удивление банально и пошло:

– Скажи, а между нами что-то было?

Ая скорчила недоуменную гримасу. Маленький рот удивленно съехал вбок. Брови поднялись. И без того огромные глаза превратились в блюдца. Благоговейный ужас отпечатался на лице и недоверчивая радость.

– Было, – тихо ответила она. – Такое было, чего быть не может. А было… Пойдем, сейчас сам все увидишь.

Она взяла его за руку и потащила к выходу из оранжереи. Через несколько секунд они очутились в большом овальном зале. Посередине зала стоял мольберт с черно-белым, метр на полтора рисунком. Очень страшно было подойти к рисунку. Невозможно почти. Зажмурив глаза, Алик сделал несколько шагов. Постоял немного, держась за Аю. А потом, как штангу двухсоткилограммовую, с невероятным усилием поднял веки. Увидел…

Огромное чудовище, похожее сразу и на тираннозавра, и на персонажа фильма «Чужой», стояло, оперевшись на могучий, загнувшийся крючком хвост. Непропорционально маленькие, почти младенческие лапки острыми когтями разрывали собственное чрево. Из разорванной плоти страшной твари, весь в липкой слизи, пытался вырваться человек. Вырвался по пояс, но внутри еще оставался наполовину. Лицо человека показалось Алику знакомым. Он был похож на него. Только глаза чужие. Чудовищные глаза, нечеловеческие. А у чудовища, наоборот, глаза были людские, страдающие даже. Присмотревшись, он понял, что это его, Алика, глаза.

Боль. Единственное возможное название картины – боль. И непонятно, кому больнее, чудищу с его глазами или человеку с его лицом. И кто из них больше человек, тоже непонятно.

Он подошел ближе к рисунку. Стал изучать детали. На секунду показалось, что из вырывающегося человека сейчас выскочит другое, третье существо. Лопнет плоть, как у страдающей зверюги, и оттуда… Это и будет разгадкой и финалом всего. Алик стоял, ждал. Ничего не происходило. Неотвратимость будущего действия была очевидна. А само действие осталось за пределами картины. В будущем. Мастерство художника. Иллюзия.

– Ая, это ты… это я нарисовал?

– Это ты… ты.

– Я, – застонал Алик. – Я… я. И вот это я. И вот этот я. Тварь, сука. Это же я, все я!

Он вмазал кулаком по мольберту. Повалил его на пол. Стал топтать рисунок ногами. Танцевал на нем чертову джигу. Рвал в клочья, уничтожал. Потом рухнул на белые смятые клочки, распластался, прижался щекой к холодному каменному полу. Сказал обессиленно:

– Господи, какой ужас. Страшно-то как. Беспросветно…

Ая легла перед ним. Голова к голове, взъерошила хрустальными пальцами слипшиеся волосы. Сказала:

– Правда страшно. Там бездна такая. Ужас такой. Я думала, с ума сойду, не выдержу. Сошла почти. А потом свет увидела. Мощь. Там надежда есть. Маленькая, но надежда. Ты понял? Надежда. Слышишь меня? Слушай, она есть, надежда…

Девушка гладила его, легонько царапала ноготками лоб и щеки. Согревала дыханием своим. Как будто от упряжи освобождала, от ярма тяжелого. Струны внутри зазвенели и слились в невероятный, за пределами человеческого слуха и понимания аккорд. Свобода снизошла.

– Ты моя надежда, – прошептал он и коснулся ее маленьких губ своими сухими и горячими губами.

Человек может жить без воздуха три минуты. А что, если вся жизнь его три минуты? Не восемьдесят лет, а три минуты всего. Тогда без воздуха всю жизнь прожить можно. Умер человек, и даже не знал бы от чего. А если к исходу третьей минуты дать ему подышать? И тут же перекрыть краник. Что почувствовал бы? Именно это и чувствовал Алик, в первый раз отстранившись от Аи. Удушье натуральное. Испугался, снова прильнул к девушке. Задышал. Зажил опять. Сколько раз так повторялось, не помнил. Много, очень много.

День пролетел на сверхзвуке. Хлопком перехода оказался их первый поцелуй. Дальнейшее происходило в молчании и абсолютной тишине. Ночь наступила. Темень. Но им и не нужен был свет. Как два камешка гранитных стукались друг о друга, высекая фонтан белых искр. И поджигали искры что-то сухое и мягкое в них обоих. И огонь разгорался. На продавленном диване в оранжерее танцевали сложные, с акробатическими трюками танцы. Вот только сложно им не было. Все сложности, условности, запахи, звуки, понятия о приличиях, чистоте и грязи, все мысли, вся логика, все расчеты и просчеты остались где-то далеко. В другой, нереальной почти жизни. А здесь, на продавленном диване, любовь была. Любовь…