Соль неба - Андрей Маркович Максимов

class="p1">– А пудра – это смирение, – улыбнувшись, ответил отец Тимофей. – Потому что если труды и молитвы будут без смирения, то тогда… Помнишь ли, как говорили оптинские старцы: «Есть смирение – все есть, а нет смирения – ничего нет».

Отец Константин знал, разумеется, что смирение есть высшая добродетель, равно как гордыня – главный грех. «Гордыня есть грех почвенный, – повторял ему не раз отец Петр. – Из него все остальные грехи и произрастают».

Все так. Все понятно. Но как же смириться с таким поведением людей? Как смириться с тем, что такие вот проживают в мире, сея вокруг себя бесовское, черное? И как достучаться до них, докричаться? Возможно ли?

И как теперь будет мстить отец-олигарх? Он же ведь явно человек неверующий, а значит, мстительный. И до чего дойдет месть его? Он ведь все может. Все. В голову взбредет – и Храм закроет. Но нет, этого Господь точно не допустит.

Отец Константин перекрестился и посмотрел на отца Тимофея, словно ища ответ на незаданный вопрос.

Настоятель продолжал играть с солнечным зайчиком. Казалось, солнечный гость смирился со своим положением и теперь послушно прыгал между сухими ладонями старика.

– А как же теперь?.. – начал неуверенно отец Константин. – Теперь-то что будет? Этот Зинченко – он ведь страшный человек. Он ведь…

Отец Тимофей поднялся, давая понять, что разговор окончен.

Сверху вниз он посмотрел на сидящего отца Константина, произнес тихо:

– Хорошую притчу отец Иоанн Крестьянкин рассказывал, правда?

И вышел из Храма в яркий солнечный день. И свет словно поглотил его в себя, растворил.

Теперь каждый день отец Константин ждал приезда грозного олигарха. И понимал, разумеется, что Воля Божья на все, а страх все одно никуда не уходил.

А тут еще старая хворь вновь начала нагло напоминать о себе. Константин старался напоминаний этих не замечать, но хворь все наглела, бесстыжая; все стучала то в сердце, то в желудок; меняла картину мира, портила ее…

Молитва помогала, конечно. Молитва всегда помогает. Но Веление Божие было таково, что не исчезала болезнь. И страх того неясного, но ужасного, что сделает Зинченко, тоже не пропадал никак, а наоборот, все приближался и разрастался при приближении. И все это перемешивалось в душе Константина, копилось черным грузом, который придавливал к земле, не давал голову поднять, затуманивал взгляд.

Альберт Семенович Зинченко приехал где-то через неделю после неудачного венчания своего сына.

Как раз закончилась служба. Храм был пуст.

Отец Константин увидел кортеж автомобилей и тотчас все не то чтобы понял – почувствовал. Ощущение беды, казалось, появилось даже чуть раньше, чем машины остановились.

Отец Константин испугался сильно, бросился к настоятелю, рядом встал, плечом прижавшись.

Так они и стояли – два священника у алтаря в ожидании олигарха.

Зинченко вышел из машины. Жестом остановил охрану, которая было бросилась за ним. Один направился к Храму.

К Храму подходил невысокий седой мужчина, в глазах которого навсегда застыла усталость. Он смотрел на мир как человек, знающий, что окружающая его действительность может одарить его лишь одним: чьей-нибудь очередной просьбой. Ни радостей, ни удивлений, ни открытий не ждал Зинченко от снующей вокруг него жизни. Глаза его были тусклы и не любопытны; губы плотно сжаты – могло даже показаться, что этот человек разучился улыбаться навсегда.

Зинченко вошел в церковь и по привычке закрыл за собой дверь.

Серая мгла рухнула и мгновенно распространилась по всему Храму.

Зинченко посмотрел на священников, попробовал виновато улыбнуться, но губы словно приклеились друг к другу: улыбки не получилось.

Зинченко снова раскрыл дверь, и солнечный свет словно стер мглу, как ластиком.

Было видно, что олигарху непривычно находиться в Храме, и чувствовал он себя непривычно – неуютно то есть.

Подошел к священникам, все еще не теряя надежды улыбнуться им. Пожал руку каждому, представился, произнес виновато:

– Или вам надо целовать руки? Извините, не знаю порядков.

Отец Тимофей и отец Константин стояли молча, плечом к плечу, словно защитники некоего важного форпоста.

Зинченко мялся, не понимая, что делать дальше.

– Поговорить бы надо, – уверенно произнес Зинченко знакомые слова, которые говорил не раз в самых различных ситуациях, и потому от произнесения их он немного успокоился. – Здесь неудобно. Где бы можно?

Оба батюшки молча отправились в дом. Они чувствовали, что от Зинченко исходит сила, происхождение которой было неясно, но ощущалась она жестко и конкретно. Этому человеку нельзя было возражать. Не из страха, а вот именно из-за силы этой – мощной и таинственной.

Сидели на кухне.

Только сели, вошел охранник, поставил на стол бутылку коньяка.

Отец Константин встал, молча поставил на стол одну рюмку.

Отец Тимофей, ни слова не говоря, поднялся, принес еще две рюмки и нарезанный сыр.

– Вы меня впервые видите, а уже не любите, – вздохнул Зинченко. Помолчал и добавил: – Понимаю.

Открыл бутылку, разлил по рюмкам, поднял свою.

Священники поднялись. Молча, одними губами, прочитали молитву.

Сели. Взяли рюмки.

Зинченко буркнул:

– За знакомство!

Чокнулись. Выпили. Молчали. Тишина висела в воздухе, как тугой шар, готовый вот-вот лопнуть.

Зинченко еще налил.

Отец Тимофей выпил не чокаясь, улыбнулся:

– Режьте сразу.

– Что резать? – не понял Зинченко.

– Что пришли резать – то и режьте, – не переставая улыбаться, сказал отец Тимофей.

Отец Константин смотрел на настоятеля удивленно. Страх, вольготно поселившийся в его душе, не высушил даже коньяк. Константин не мог понять спокойствия настоятеля, оно и удивляло, и раздражало его, как удивляет и раздражает любая человеческая самостоятельность.

Зинченко выпил еще рюмку и впервые улыбнулся. Улыбка у него получилась беспомощная и какая-то чужая – словно не ему принадлежавшая.

Олигарх вздохнул:

– Мне доложили… – Он закашлялся и поправился: – В смысле, рассказали про сына… Ну, про то, как он вел себя тут у вас… Он еще до меня не доехал, а я уже все знал… У меня информация хорошо поставлена. Потому что в наше время информация – это оружие, понимаете?..

– Конечно, – зачем-то поддакнул отец Константин. – Информация – оно конечно…

Зинченко посмотрел на него удивленно и продолжил:

– Вы меня, в общем, простите за сына. – Он еще налил, выпил и неожиданно обратился к священникам: – Мужики, простите, правда. Ума не приложу, как он таким вырос. Ей-богу… Простите… Наверное, времени на него мало тратил… Не знаю. Мать его родами умерла… Я, как деньги появились, роддом в Забавино построил по последнему слову медицинской науки и техники, как говорится… Ну, чтобы не было больше таких случаев… Не важно. Вроде все давал ему… Ну, Сеньке, сыну, то есть… Еще вот в честь отца своего