Наказание Красавицы - Энн Райс

— И крайне редко — почти никогда — какой-то невольник пытается сбежать, — продолжал господин. — Причем большинство беглецов втайне надеются, что их отловят. Это же очевидно. Мотивом к тому является тяга к бунтарству, стимулом — обычная скука. Лишь некоторым, кто улучил момент, чтобы стащить у господина или госпожи какую-то одежду, удалось успешно улизнуть.

— А разве тогда Ее величество не обрушивает свой гнев на королевства этих беглецов? — спросил я. — Мне, например, отец говорил, что королева всесильна, могущественна и грозна и что нельзя игнорировать ее требование дани в виде принца-невольника.

— Чушь какая, — даже фыркнул летописец. — Королева не станет посылать армию из-за какого-то голого раба. Все, что может случиться, — это что беглец с позором возвратится в родные места. Его родителей попросят вернуть его обратно, и, ежели они откажутся — этот раб просто не получит назначенной крупной награды. Только и всего. Никакого мешка с золотом. Послушные рабы возвращаются домой с весьма солидным кушем. Так что, конечно, чаще всего родителям становится стыдно, что их любимое чадо оказалось таким слабохарактерным и капризным. А братья и сестры, которые уже с успехом послужили в рабстве, с негодованием встречают дезертира. Но что с того, спрашивается, молодому сильному принцу, который счел такую службу невыносимой?

Внезапно он застыл на месте и вперился в меня взглядом.

— Вчера, кстати, один невольник сбежал, — сообщил он. — Точнее, невольница, принцесса. И стражники уже, похоже, почти махнули рукой, чтобы ее найти. Ее не поймали ни послушные закону селяне, ни жители других городов. Вероятно, она добралась до владений короля Льюиса, где беглым рабам всегда предоставляют свободный пропуск.

Так что мой давешний товарищ по упряжке Джеральд поведал истинную правду! Ошеломленный этим, я сел, обдумывая услышанное. Но еще больше сразил меня тот факт, что сказанное Николасом меня так мало впечатлило. В голове у меня определенно воцарился полный хаос.

Летописец вновь неспешно, в глубокой задумчивости заходил по спальне.

— Конечно же, немало есть рабов, которые никогда не пойдут на подобный риск, — заговорил он вдруг. — Им невыносима сама мысль о поисковых отрядах, о поимке, публичном унижении и еще более суровом наказании. Снова и снова в них вздымаются страсти, удовлетворяются, вспыхивают вновь, снова удовлетворяются — так что они больше не в состоянии отличить наслаждение от наказаний. Этого-то и желает Ее величество. И для этих рабов нелепа сама мысль о том, чтобы вернуться домой без золота. Как убедить отца или мать, что служба оказалась совершенно невыносимой? Как описать, что с ними делали? Как описать, что они терпели, насколько могли? Или описать то наслаждение плоти, что их всякий раз охватывало? Все ж таки почему они принимают это с такой готовностью? Почему из кожи вон лезут, доставляя удовольствие господину? Почему на глазах у королевы или других своих хозяев всячески стараются привлечь к себе внимание?

В голове у меня поплыло, причем явно не от вина.

— Но ты пролил для меня свет на ход мышления такого невольника, — сказал он, быстро глянув на меня снова. Его красивое лицо в сиянии свечей казалось искренним и простодушным. — Ты продемонстрировал мне, что для настоящего раба суровые порядки как замка, так и городка являются своего рода увлекательнейшим приключением. Есть нечто, неопровержимо выделяющее настоящего раба, который преклоняется перед безоговорочной властью над собой. Он или она всей душой стремится к совершенству даже в положении невольника, а совершенство нагих, призванных к утехам данников является результатом многочисленных, чрезвычайно суровых наказаний. Такой раб боготворит выпавшие ему испытания, какими бы ужасными и беспощадными они ни оказались. И все пытки и мучения в городке — даже больше, чем вычурные унижения в королевском замке, — обрушиваются на него один за другим в бесконечном потоке растущего возбуждения.

Николас вновь подступил к кровати и, когда я поднял на него взгляд, должно быть, заметил страх в моих глазах.

— А кто способен оценить чужую власть и преклоняться перед ней, как не тот, кто сам обладал ею прежде? Ты, некогда вкусивший власти, прекрасно это понимал, когда склонился к ногам лорда Стефана. Бедный, бедный лорд Стефан!

Я резко поднялся, и Николас заключил меня в объятия.

— Тристан! — с жаром зашептал он. — Мой прекрасный Тристан!

Наша обоюдная страсть успела в полной мере выплеснуться, тем не менее мы горячо поцеловались, в избытке чувств крепко прижавшись друг к другу.

— Но здесь есть кое-что еще, — зашептал я в ухо Николасу, в то время как он жадно целовал мое лицо. — В этом падении именно господин создает порядок — господин, поднимающий своего раба из затягивающего его хаоса надругательств, пестующий его, облагораживающий и направляющий по тому пути, к которому никогда не приведут случайно выбранные кары. Именно господин — а вовсе не наказания — делают раба лучше.

— Тогда это не поглощение, — возразил летописец, не прекращая меня целовать. — Это взаимоприятие.

— Снова и снова мы теряемся и гибнем, чтобы господин вновь спас нас, вернув к жизни.

— Но даже без этой всемогущей взаимной любви, — настаивал Николас, — ты покоишься в лоне неослабной заботы и бесконечного наслаждения.

— О да, — согласился я и, кивнув, поцеловал его в шею, потом в губы. — Как это замечательно, когда можно ценить и обожать своего господина и когда это поистине сказочное чудо рождено его неотразимой личностью.

Наши объятия были такими бурными и сердечными, что казалось, сильнее страсти быть не может.

Наконец, явно с неохотой, Николас мягко отстранил меня.

— Ну что, готовься, — сказал он. — Еще только полночь, на улице по-весеннему тепло. Хочу прогуляться за город.

ПОД ЗВЕЗДАМИ

Расстегнув пряжку на ремне, летописец аккуратно заправил сорочку в бриджи, застегнул и то, и другое, затем надел синий дуплет — я же, опустившись на пол, торопливо закрепил ремешки на его туфлях. Николас, словно не заметив этого, жестом велел мне подняться и следовать за ним.

Через несколько мгновений мы были уже на улице. Стояла теплая ночь, и мы молча двигались по пересекающимся улочкам на запад, к городским воротам. Я шел рядом с Николасом, сложив руки за спиной, и, когда нам навстречу попадались темные фигуры — чаще всего прогуливающегося господина в сопровождении уныло марширующего раба, — я, словно исполненный почтительности, быстро опускал взгляд.

Множество окон горели огнями в теснящихся друг к другу домах с нависающими во мраке островерхими крышами. И когда мы вывернули на широкую улицу, я увидел вдалеке, на востоке, огни рыночной площади, услышал глухой рокот толпы на Позорищном месте.