Кто нашел, берет себе /Что упало, то пропало/ - Стивен Кинг

— Наверное, нет.

— Правильно. Я думаю, звуки ему тоже нравятся. Все эти «бип», «буп», «буль». Я, бывает, прихожу через два часа, а эта игрушка лежит у него на кровати или на подоконнике, экран темный, батарея разряжена. Хотя для них это не страшно — 3:00 подзарядки, и снова работает. Но он их никогда не заряжает. Может, это и к лучшему. — Эл морщит нос, как от неприятного запаха. Может, хорошо, а может, и нет, думает Ходжес. Пока ему не станет лучше, он будет находиться здесь, в хорошей больничной палате. Красивого вида из окна нет, зато есть кондиционер, цветной телевизор и розовая «Заппит» время от времени. Если бы он был compos mentis — языком закона, мог бы участвовать в своей защите, — ему бы пришлось отвечать перед судом за дюжину преступлений, включая девять убийств. Десять, если окружной прокурор решил бы добавить смерть матери этой мерзости, которая была отравлена. И тогда остаток жизни он провел бы в Вейнсвилльськой тюрьме штата.

Там кондиционеров нет.

— Да расслабься ты, Эл. У тебя усталый вид.

— Нет, со мной все в порядке, детектив Хатчинсон. Приятно провести время.

Эл катит свою тележку дальше, а Ходжес, нахмурив брови, смотрит ему вслед. Хатчинсон? Это еще откуда? Ходжес ходит сюда уже несколько лет, и Эл прекрасно знает его имя. Или знал. Господи, он надеется, что это не первые признаки начала слабоумия.

Первые месяцы четыре или около того у дверей палаты номер 217 дежурили два охранника. Затем один. Теперь ни одного, потому что сторожить Брейди — это пустая трата времени и денег. Вряд ли стоит ожидать побега от человека, который сам не может даже в туалет сходить. Ежегодно начинаются разговоры о том, что его надо перевести в более дешевое заведение на север штата, и каждый раз прокурор напоминает всем и каждому, что этот джентльмен, хоть с поврежденным мозгом, хотя со здоровым, технически все еще ждет суда. Держать его здесь легко, поскольку клиника покрывает большую часть связанных с его содержанием затрат. Команда неврологов — особенно доктор Феликс Бабино, заведующий отделением — находит случай Брейди Хартсфилда чрезвычайно интересным.

В этот день он сидит у окна, в джинсах и клетчатой рубашке. Волосы длинные и неопрятные, но вымытые и сияют золотом на солнечном свете. «В такие волосы какая-то девушка захотела бы запустить пальцы, — полагает Ходжес. Если бы не знала, какое он чудовище».

— Привет, Брейди.

Хартсфилд не шевелится. Он смотрит в окно, да, но видит он кирпичную стену гаража, единственное, что можно увидеть из этого окна? Знает ли он, что в одном помещении с ним находится Ходжес? Знает ли он, что кто-то находится в одном помещении с ним? Этот вопросы, ответы на которые ищет целая команда неврологов. Как и Ходжес, который садится на край кровати, думая: «Был он чудовищем или еще им есть?»

— Давно не виделись, как сказал сухопутный моряк девушке из хора.

Хартсфилд не отвечает.

— Я знаю, это старая шутка. У меня таких сотни, спроси мою дочь. Как ты себя чувствуешь?

Хартсфилд не отвечает. Его руки лежат на коленях, длинные белые пальцы вяло переплетены.

В апреле 2009 Брейди Хартсфилд угнал «Мерседес», принадлежавший тете Холли, и намеренно въехал на большой скорости в толпу соискателей у Городского Центра Занятости. Он убил восемь и серьезно ранил двенадцать человек, включая Тома Сауберса, отца Питера и Тины. После этого ему удалось убежать. Ноон сделал ошибку — написал насмешливое письма Ходжесу, который тогда уже вышел в отставку.

В следующем году Брейди убил кузину Холли, с которой у Ходжеса намечались романтические отношения. Получилось так, что сама Холли остановила часы Брейди Хартсфилда, почти в буквальном смысле выбив ему мозг Веселым шлепком самого Ходжеса, прежде чем Хартсфилд успел привести в действие бомбу, которая убила бы тысячи подростков на поп-концерте.

Первый удар шлепка повредил череп Хартсфилда, но зато второй удар нанес то, что считается непоправимым ущербом. Его доставили в клинику травматических поражений мозга в глубокой коме, из которой он вряд ли когда-нибудь вышел бы. Так говорил доктор Бабино. Но одной темной, мрачной ночью, в ноябре 2011, Хартсфилд открыл глаза и заговорил с медсестрой, которая меняет ему капельницу. (Думая о том, как это произошло, Ходжес всегда представляет себе доктора Франкенштайна, который кричит: «Он жив! Он жив!») Хартсфилд сказал, что у него болит голова и спросил о матери. Когда доктора Бабино вызвали и тот попросил пациента проследить взглядом за пальцем, чтобы проверить работу глазных двигательных мышц, Хартсфилд смог это сделать.

За тридцать месяцев, прошедшие с тех пор, Брэйди Хартсфилд не раз заговаривал (хотя и не при Ходжесе). Предпочтительно он просит привести мать. Когда ему говорят, что она умерла, он иногда кивает головой, словно понимает… но через день или через неделю он повторяет просьбу. В центре физиотерапии он в состоянии выполнять простые указания и снова может ходить, хотя кое-как и только с надлежащей помощью. В удачные дни он может сам есть, но одеться не в состоянии. Его состояние классифицируется как полукататоническое. Преимущественно он сидит в своей палате, глядя в окно на гараж или на картину с цветами на стене.

Однако в последние годы вокруг Брейди Хартсфилда произошло несколько необычных инцидентов, которые сделали его чем-то вроде легенды Клиники травматических поражений мозга и породили целый ряд слухов и предположений. Доктор Бабино только смеется над ними, отказываясь обсуждать … но некоторые из санитаров и медсестры охотно болтают об этом, а один отставной полицейский детектив с годами все внимательнее прислушивается к таким разговорам.

Ходжес наклоняется вперед и, размахивая руками между коленями, улыбается Хартсфилду.

— Ты притворяешься, Брейди?

Брейди не отвечает.

— Зачем? Ты все равно остаток жизни просидишь взаперти, хоть так, хоть так.

Брейди не отвечает, но одна рука медленно поднимается с колена. Он чуть не попадает себе в глаз, потом делает то, что собирался — убирает прядь волос со лба.

— Хочешь спросить о матери?

Брейди не отвечает.

— Она умерла. Гниет в могиле. Ты накормил ее отравой против сусликов. Наверное, она умирала в муках. Она мучилась, когда умирала? Ты тогда был с ней? Наблюдал?

Нет ответа.

— Ты меня слышишь, Брейди? Тук-тук, кто-нибудь есть дома?

Нет ответа.

— Я думаю, ты меня слышишь. Надеюсь, что слышишь. Эй, вот что я тебе скажу. Когда-то я много пил. И знаешь, что я запомнил о тех днях?

Тишина.

— Похмелье. Попытки вытащить себя из кровати, когда в голове стучит, как молот о наковальню. Как утром в туалете выливаешь из себя кружку жидкости и мучительно пытаешься вспомнить, что делал прошлой ночью. Иногда даже не знаешь, как попал домой. Как проверяешь машину на вмятины. Это было, как заблудиться в собственном уме, искать дверь, чтобы выйти, и не находить их, может, к полудню, когда все наконец начнет успокаиваться.

Это заставляет его на мгновение подумать о Библиотечном Эле.

— Надеюсь, там где ты сейчас и находишься, Брейди. Ты слоняешься туда-сюда внутри наполовину отключенного мозга и ищешь выход. Только у тебя нет выхода. Твое похмелья никогда не закончится. Это так? Человек, очень надеюсь, что да.

В руках ощущается боль. Он смотрит вниз и видит, что его ногти впились в ладони. Он разжимает пальцы и смотрит, как белые полумесяцы наполняются красным. Снова улыбается.

— Просто говорю, приятель. Просто говорю. Хочешь что-нибудь ответить?

Хартфилд ничего не отвечает.

Ходжес поднимается.

— Ну, ничего. Продолжай сидеть здесь у окна и искать выход. Которого нет. А я пока выйду на улицу, подышу свежим воздухом. Сегодня прекрасный день.

На столе между стулом и кроватью лежит фотография, которую Ходжес впервые увидел в доме на Вязовой улице, где Хартсфилд жил с матерью. Это ее уменьшенная копия в простой серебряной рамочке. На ней изображены Брейди и его мама, они стоят на каком-то пляже в обнимку и прижимаясь щеками, больше похожи на парня с девушкой, чем на мать с сыном. Когда Ходжес разворачивается, чтобы уйти, фотография падает с тоненьким дзинь.

Он смотрит на нее, затем смотрит на Хартсфилда и снова на фотографию, лежащую ниц.

— Брейди?

Нет ответа. Он никогда не отвечает. Хотя бы.

— Брейди, это ты сделал?

Молчание. Брейди смотрит на свои колени, где его пальцы снова вяло переплелись.

— Некоторые из медсестер говорят, что… — Ходжес не заканчивают мнение. Он поднимает фотографию и ставит ее на ножку. — Если ты сделал, сделай еще раз.

Хартсфилд ничего не делает, и ничего не происходит с фотографией. Мать и сын в беззаботные дни. Дебора Энн Хартсфилд и ее медовый мальчик.

— Ну ладно, Брейди. Прощай стало быть, крокодил. Я ушиваюсь, гамадрил.

И он идет, закрыв за собой дверь. Когда дверь закрывается, Брэйди Хартсфилд на мгновение поднимает глаза. И улыбается.