Чаща - Джо Р. Лансдейл

публике. Одна мысль о том, чтобы пройти по улице с человеком, который держит тебя за руку, совсем как маленький ребенок свою мать, была ей невыносима. А как-то раз я хотел поиметь ее сзади, и пришлось для этого вставать на табуретку. Это было нелепо и глупо, а для нее, думаю, тем более. Так что наша связь была с самого начала обречена. Хотя ей нравилось быть со мной. Когда мы были вдвоем в темной комнате, мой рост не имел значения, но мы не могли появляться вместе на людях, чтобы все на нас глазели. Думаю, ей было бы легче пройтись с известным всему городу одноглазым хромым убийцей, чем с карликом.

Мы расстались, и на время мне снесло крышу. Я запил и покупал себе шлюх. Со стыдом признаюсь, что вел себя с ними как подонок. А потом, как нормальный человек, решил завести свое дело. Я открыл магазин в Центральном Техасе. Поганое место, можешь мне верить. Самая сраная дыра в Техасе. Магазин стоял на обочине дороги, где, как я был уверен, от покупателей не будет отбоя. Но вышло по-другому. Как правило, все выбирали другую дорогу – ту, что огибала железнодорожную станцию. Я не смог бы продать и мешок муки, даже привязав его к спине осла, который прилагался в нагрузку. Точно мой магазин торговал коровьим дерьмом. Покупателей, чтобы вести бизнес, явно не хватало, зато были бездельники, которые приходили посидеть на крыльце и поболтать о политике. Как будто кто-то из них хоть раз голосовал или хотя бы знал, как это делается. Вдобавок любили посудачить о религии, и чаще споры закипали о том, как правильно крестить – окроплением или погружением, – притом для меня данное различие не имело ни малейшего смысла. Были и такие, кто приходил взглянуть на меня, только они не стремились ничего покупать. Я будто снова оказался в цирке.

Я давно был сыт по горло демонстрацией себя напоказ и в одну пасмурную среду объяснил это человеку, который собирался заставить меня снять одежду, надеть платье и танцевать. Платье он принес с собой. Платье было красивое, ярко-красного цвета. Но при всем этом, даже и с парой башмачков, которые прилагались бесплатно, скажу откровенно, я не был готов ни снимать штаны, ни надевать платье. Тот ошибочно решил, что мой рост позволит творить со мной что ему вздумается, а я доказал обратное, когда отстрелил ему яйца. И он умер.

Закон посчитал это за превышение необходимой самообороны, то есть мне следовало бы позволить снять с себя штаны и нарядиться в платье. А я выражал стойкое несогласие, и все закончилось нанятым судом пьяным адвокатом, которому было плевать, повесят ли меня, кастрируют или отправят на чаепитие в том самом платье и башмачках. Он даже пошутил, что хотел бы на это взглянуть. Подобное пренебрежение заставило меня подпрыгнуть и хорошенько врезать ему с правой. Что, собственно, и повлияло на дальнейший ход событий, а именно мой побег и многолетние скитания из опасения быть пойманным. Позже я узнал, что суд сгорел вместе с постановлением о моем аресте. А магазин отошел к родственникам того парня, который хотел, чтобы я носил платье, и они вполне удовлетворились компенсацией, учитывая, что он не был популярен даже у своей родни. Многим из них, как выяснилось, пришлось надевать платья, а тот, чьи яйца я отстрелил, был хорошо известен – пусть и не мне – тем, что сам любил носить платья и отличался нездоровым влечением к предметам женского нижнего белья, в особенности к поясам. Так что сейчас меня скорее отпустили бы, чем решили бы в пользу того чертова извращенца в клетчатом красном платье. В общем, вот я перед тобой. Без настоящей любви и магазина, зато не ношу платье и маленькие башмачки.

Я переваривал услышанное, когда впереди мы увидели Юстаса с Уинтоном, сидящих на обочине в компании юного негритенка. На вид я дал бы ему лет тринадцать, но, приблизившись, понял, что он чуть старше. Просто худенький и низкорослый. Он прижимал руку к голове, а рот был открыт, так что виднелись зубы.

Увидев нас, Юстас поднял руку. Когда мы поравнялись, все, кроме Джимми Сью, спешились и подошли пообщаться. Боров тоже подошел, поначалу напугав мальчишку, но Юстас его успокоил. Вскоре паренек уже чесал Борова за ухом.

– Работа Жирдяя, – сказал Юстас. – Как вышли из лесу, смотрим – мертвец и собака, и молоко тут перевернутое. Ну и следы повозки, так что несложно понять, что случилось. Жирдяй. Мы, значит, за ним. Да только разгрузив повозку, он поехал налегке и сумел хорошо оторваться.

– Это мы уже сообразили, – сказал я.

– По дороге набрели на этого паренька, – сказал Уинтон. – Сидел тут, за голову держался.

– Его, значит, наняли погрузить молоко с картошкой, а ехали в Ливингстон, на рынок, – сказал Юстас.

– Пусть он сам расскажет, – сказал Коротыш.

– Так я рассказал, – сказал чернокожий паренек. – Ехал себе в повозке, где товар сложили. Мистер Друскин и его пес Буч сидели впереди и правили мулами. То есть мистер Друскин. Пес-то не умел.

– Какая жалость, – сказала Джимми Сью.

– Точно, – подхватил Спот. – Вот бы глянуть, как пес управляет повозкой.

– Не заткнетесь, вы двое? – сказал Коротыш.

Паренек продолжил рассказ:

– Жирный этот выскочил прямо на нас из леса. У него ружье было, а сам распаренный, точно его вскипятили и сейчас маслом намажут. И ну палить. Сначала пса застрелил, потом мистера Друскина. Я с повозки прыг и наутек, как кролик. Он и в меня пальнул, чуть голову не прострелил. Вот, гляньте.

Он опустил измазанную кровью руку. Прямо за ухом, там, где пуля прошла сквозь его кучерявую шевелюру, наискось шла кровавая борозда.

– Я убежал и в лесу запрятался. Сидел не меньше часа, потом прокрался обратно – вижу, мистер Друскин и его пес мертвые, как я и думал. Из повозки все вывалено, а самой ее нет. Даже не знаю, как тот человек все проделал, по виду ни разу не скажешь. Сильно раненый он, сразу заметно. Но повозку забрал вместе с мулами. Я следом – не то что догнать собирался, просто подумал, он возвращаться не станет. А если что, все равно бы его заметил и опять убежал бы. Потом голова закружилась и как-то поплохело. Присел тогда у дороги, а тут эти двое подошли. Я все и рассказал, как сейчас. Боров ведь не станет кусаться?

– Только резко не шевелись, – сказал Юстас.

– Если хочешь, есть у нас лишняя лошадь, – сказал Уинтон.

– Вот уж как я был бы признателен, – сказал чернокожий паренек.

– Больше эта лошадь никому без надобности, – сказал Уинтон. – Так что забирай и