Путешествие Хамфри Клинкера. Векфильдский священник - Тобайас Смоллет

Как вы думаете, кого мы встретили во дворе, когда вылезли из кареты?

Искателя приключений Мартина! Он помог нашим леди выйти, проводил их в гостиницу и с присущим ему красноречием приветствовал мисс Табби, после чего испросил у дядюшки разрешения поговорить с ним в другой комнате. Там он с некоторым замешательством принес извинения, что осмелился потревожить его в Стивенедже своим письмом. Он выразил надежду, что мистер Брамбл отнесся со вниманием к его горестному положению, и снова повторил свою просьбу принять его на службу.

Дядюшка, позвав меня в комнату, сказал ему, что мы оба весьма желаем спасти его от такого образа жизни, столь же опасного, сколь и бесчестного, и что он не задумался бы довериться его благодарности и преданности, если бы нашлась служба, соответствующая его положению и способностям; однако же все должности, о которых Мартин упоминал в письме, заняты людьми, на чье поведение он не имеет никаких причин жаловаться, а стало быть, и не может лишить кого-либо из них куска хлеба. Тем не менее он объявил о своей готовности помочь ему своим кошельком либо поручительством в исполнении любого разумного начинания.

Мартин был, казалось, глубоко растроган таким объяснением. Слезы стояли у него на глазах, когда он ответил прерывающимся голосом:

— Достойный сэр… ваше великодушие подавляет меня… я и не помышлял о том, чтобы просить вас о денежной помощи… да и нет никакой нужды в ней… В Бакстоне, Хэрроугейте и Скарборо я так счастливо играл на бильярде, а в Ньюкасле — на скачках, что у меня скопилось наличными до трехсот фунтов, которые я охотно употребил бы, чтобы начать честную жизнь. Но приятель мой, судья Баззард, расставил столько ловушек, грозящих мне смертью, что я вынужден либо уехать немедленно куда-нибудь подальше, где смог бы найти великодушного покровителя, либо совсем покинуть королевство. К вам прибегаю я теперь за советом, какой выбор мне сделать. С той поры как я имел честь видеть вас в Стивенедже, я осведомлялся о вашем пути, и, полагая, что из Скарборо вы поедете этой дорогой, я приехал сюда вчера вечером из Дарлингтона, чтобы засвидетельствовать вам свое почтенье.

— Было бы нетрудно найти вам пристанище в деревне, — сказал дядюшка, — но праздная жизнь в глуши плохо соответствовала бы вашему живому и предприимчивому нраву. Посему я посоветовал бы вам попытать счастья в Ост-Индии. Я дам вам письмо к одному моему приятелю в Лондоне, который представит вас директорам Ост-Индской компании для поступления к ним на службу. Если же назначения получить не удастся, то вы сможете поехать по своему почину, уплатив при этом за проезд, я же берусь снабдить вас рекомендательными письмами, которые в скором времени помогут вам поступить там на службу.

Мартин с великой охотой принял это предложение; итак, было решено, что он продаст свою лошадь и отправится морем в Лондон, чтобы немедленно привести план в исполнение. Между тем он проводил нас в Дархем, где мы расположились ночевать. Здесь, получив письма от дядюшки, он распрощался с нами, заверяя в своей благодарности и преданности, и поехал в Сандерленд, чтобы отплыть на первом же угольщике, направляющемся к Темзе.

Не прошло и получаса после его отъезда, как присоединился к нам другой странный человек, появление коего сулило нечто необычное. Тетушка и Лидди стояли у окна в столовой, когда к дверям гостиницы подъехал долговязый, тощий человек, который вместе со своим конем весьма походил на Дон Кихота верхом на Росинанте. На нем был суконный кафтан, некогда ярко-красный, обшитый галуном, с которого давно сошла позолота, а его чепрак и седельные сумки были из той же материи, что и кафтан, и такие же древние.

Приметив в верхнем окошке двух леди, он постарался с сугубой ловкостью слезть с лошади, но конюх и не подумал придержать ему стремя, и, когда он высвободил из него правую ногу и всей тяжестью стал на другое стремя, подпруга, к несчастью, лопнула, седло перевернулось, а всадник хлопнулся наземь; шляпа и парик слетели, оголив пеструю голову, усеянную рубцами и пластырями. Обе леди у окна взвизгнули от испуга, полагая, что незнакомец сильно расшибся при падении. Однако больше всего пострадал он оттого, что столь неловко сошел с коня да еще выставил напоказ голый череп, ибо простолюдины, стоявшие у двери, громко захохотали; они решили, что у капитана голова либо ошпарена, либо разбита, а как то, так и другое не делало ему чести.

Тотчас же он в бешенстве вскочил, схватил один из своих пистолетов и пригрозил застрелить конюха, но вторичный вопль женщин обуздал его гнев. Повернувшись к окошку, он отвесил поклон, поцеловал рукоятку пистолета и, спрятав его, надел с превеликим смущением парик и повел свою лошадь в конюшню.

К тому времени я подошел к двери и поневоле выпучил глаза при виде этой странной фигуры. Был бы он не менее шести футов ростом, если бы держался прямо, но он сильно горбился, плечи у него были очень узкие, а икры, защищенные черными гетрами, очень толстые; ляжки же его, длинные и тонкие, придавали ему сходство с кузнечиком. Лицо, коричневое, сморщенное, с выступающими скулами, имело добрых пол-ярда в длину, глазки у него были маленькие, зеленовато-серые, нос большой, крючковатый, подбородок острый, рот до ушей и почти беззубый, лоб высокий, узкий, изборожденный морщинами. Конь был под стать седоку: скелет, вырытый из могилы, которым (об этом узнали мы впоследствии) хозяин чрезвычайно дорожил как единственным подарком, полученным за всю его жизнь.

Позаботившись о том, чтобы сего доброго коня удобно поместили в конюшне, он послал засвидетельствовать свое почтение леди и просил позволения лично поблагодарить их за участие, которое они приняли в его злоключениях на дворе. По словам дядюшки, они не могли, не нарушая правил учтивости, уклониться от его посещения, а потому его проводили наверх, где он и приветствовал их с шотландским выговором и весьма церемонно.

— Леди! — начал он. — Вы, может быть, возмутились, увидев мою голову, которая обнажилась случайно, но могу вас уверить, что приняла она такой вид не от болезни и не от пьянства, но сии почетные шрамы я приобрел, служа своему отечеству.

Потом он поведал нам, что был ранен в Тикондероге, в Америке, где индейцы ограбили его, сняли с него скальп, разбили ему череп томагавком и, почитая его мертвым, бросили на поле боя. Однако позднее его нашли французы и, обнаружив в нем признаки жизни, вылечили в своем госпитале, хотя возместить утраченное им было невозможно, а потому череп остался во многих местах лишенным кожи, и эти места он прикрывает пластырем.

Ни одному чувству англичанин не отдается так охотно, как чувству сострадания. Мы тотчас прониклись жалостью к ветерану. Смягчилось даже сердце Табби; но к жалости нашей присоединилось негодование, когда мы услышали, что на протяжении двух кровопролитных войн он был ранен, изрублен, изувечен, попал в плен и в рабство, а заслужил всего-навсего чин лейтенанта. У дядюшки моего засверкали глаза и нижняя губа задрожала, когда он воскликнул:

— Клянусь богом, сэр, положение ваше — срам для военной службы! Обида, вам нанесенная, вопиет к небесам!

— Извините меня, сэр, — перебил его ветеран, — я не жалуюсь ни на какую обиду. Тридцать лет назад я купил патент на чин прапорщика, а потом, с годами, дослужился до лейтенанта.

— Но за такой долгий срок многие молодые офицеры, без сомнения, обошли вас по службе, — возразил сквайр.

— А все же я не имею причины роптать, — сказал лейтенант. — Они покупали себе чины. У меня денег не было — это мое несчастье, но никто в том не виноват.

— Как! Неужели не было у вас ни одного друга, который ссудил бы вас нужной суммой? — спросил мистер Брамбл.

— Может быть, я и мог бы занять денег на покупку чина командира роты, — отвечал тот, — но эту ссуду надлежало бы возвратить, а я не захотел обременять себя долгом в тысячу фунтов, который пришлось бы выплачивать из жалованья в десять шиллингов в день.

— Итак, лучшую часть вашей жизни, — воскликнул мистер Брамбл, — молодость, кровь вашу и здоровье вы пожертвовали войне с ее опасностями, трудами, ужасами и лишениями ради каких-то трех-четырех шиллингов в день, ради…

— Сэр! — с жаром перебил его шотландец. — Вы несправедливы ко мне, если говорите или думаете, что я был во власти столь низких побуждений! Я — джентльмен, и на службу я пошел, как и всякий другой джентльмен, воодушевленный надеждами и чувствами, внушенными благородным честолюбием. Хотя и не повезло мне в лотерее жизни, однако же я не считаю себя несчастным. Я никому не должен ни единого фартинга, всегда я могу потребовать чистую рубаху, баранью котлету и соломенный матрац, а когда я умру, останется после меня достаточно вещей, чтобы покрыть расходы на мои похороны.

Дядюшка уверял лейтенанта, что у него и в мыслях не было оскорбить его своими замечаниями, а говорил он только из чувства дружеского расположения к нему. Лейтенант поблагодарил его с холодной учтивостью, задевшей за живое нашего старого джентльмена, который приметил, что сдержанность нового знакомого притворна и видом своим тот выражал неудовольствие, несмотря на все свои речи. Короче сказать, я не берусь судить о его воинских доблестях, но, кажется, могу утверждать, что сей шотландец — самонадеянный педант, неловкий, грубый и любитель поспорить. Ему посчастливилось получить образование в колледже; прочитал он, по-видимому, множество книг, наделен хорошей памятью и, по его словам, говорит на нескольких языках, но он столь склонен к препирательствам, что готов оспаривать самые простые истины и, гордясь своим умением вести спор, пытается примирить непримиримые противоречия.