Итальянское лето с клубничным ароматом - Анна Боначина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Присцилла взяла в руки зеленое шелковое платье, глядя на него во все глаза.
– Это будто сон…
– Дай я проверю, нет ли в нем дырок, – велела ей более прагматичная Эльвира. – И позовем остальных. Сделаем из тебя красавицу. – И бодрой трусцой, счастливая, она удалилась, перекинув платье через руку и уже набирая номер в телефоне.
Присцилла, не шевелясь, смотрела ей вслед. Даже отправься она на лето в Грецию, едва ли там оказалось бы веселее.
И вот ее нарядили и украсили. Кучка женщин и детей собрались на вилле, облачили Присциллу в темно-зеленое шелковое платье синьоры Людовики, которая если бы только об этом узнала, засыпала бы местное отделение полиции заявлениями. Присцилле сделали прическу: медно-рыжие волосы украсили двумя перламутровыми гребнями, тоже одолженными из шкатулки Людовики, демонстрируя полное пренебрежение опасностью, граничащее с героизмом.
А потом Присцилла подошла к зеркалу и увидела себя.
Она смотрела на свое отражение, а вокруг нее люди, которых месяц назад она даже не знала, надували воздушные шарики цвета слоновой кости, затягивали всю комнату вуалями и зажигали свечи. Видела, как ей идет взятое тайком платье и улыбка на аккуратно подведенных помадой губах. Присцилла видела в зеркале улыбающиеся отражения Эльвиры и Аньезе, стоящих за ней. Маргариту, сидящую на полу и уже двадцать минут пытавшуюся надуть один и тот же шарик, и Вирджинию, которая с помощью близнецов сама закутывалась в вуаль. Видела глаза Агаты и знала, что эта девочка никогда ничего не испугается, и гордилась их дружбой.
Она видела все это и думала, что если случилось так, что горстка людей сделала так много для почти незнакомого человека, то в жизни вообще может произойти все что угодно.
А не только в романах.
Глава тридцать первая
Тем временем Чезаре у себя дома ждал сигнала к действию.
А что, если Присцилла не оценила игру? Что, если из-за какого-то одного дурацкого сообщения, которое не передали, она проиграла? Что, если этого всего недостаточно?
Когда Аньезе предупредила его, что Присцилла готова, Чезаре вышел из дома, но не бросился сразу на виллу. Он хотел пойти медленно и насладиться каждой минутой. Все это – полное безумие, и он не хотел ничего пропустить. А если бы не Аманда, не ее идея, не помощь всего Тильобьянко?
Сев на лавочку на площади, вместе с бутылкой отвратительного рома, купленного у Кларетты, он задумался, какая же это необычайная редкость для взрослых – иметь возможность играть. Как только появляется работа, ответственность, у кого остается время на игры? А воодушевление и терпение, необходимое для воплощения фантазий в реальности? Кто вообще еще этого хочет?
Присцилла. Присцилла хотела, ей было недостаточно реального мира. Она знала, что реальность – это не только то, что ты видишь, и что в повседневной жизни есть и нечто другое.
Присцилла, у которой в каждом уголочке души скрывались целые миры, где бурлило воображение и фантазия. Единственная женщина, которая смогла его удивить.
Возможно, вот в чем кроется любовь? В конце концов мы влюбляемся в то, что нас удивляет?
И вот Чезаре, пока день постепенно клонился к закату, осознал, что, возможно, он в самом деле нашел нечто необыкновенное. Так что он взял бутылку рома и наконец поднялся со скамейки. Вокруг был слышен только стрекот сверчков и время от времени чьи-то шаги. А в конце улицы его ждала Присцилла.
Ему повезло – и он ощущал это как никогда ясно.
Глава тридцать вторая
В огромной гостиной виллы «Эдера» Присцилла, оставшись одна, ждала, наряженная в темно-зеленое платье Людовики; медные прядки выбились из прически, губы алели точно спелые фрукты.
А если все пошло не по плану? Если Чезаре просто посмеялся над ней? И если он вообще не придет? Тогда вся ее храбрость окажется просто глупостью. Что станет с ней и ее любовью? Любовь, которую она берегла и наконец набралась смелости подарить, не найдет пути к душе, которой предназначена, никто ее не примет. Она станет никому не нужной, бездомной. Эта доверчивая любовь наполнится страхом и гневом, и вместо кольца надежных рук Чезаре будет спать на холоде, свернувшись в каком-то углу.
И тогда, конечно, Присцилле стало страшно. Такой леденящий страх наполняет тех, кто один за другим снял все защитные слои, окутывающие душу и желания, и кто внезапно обнаружил себя обнаженным и уязвимым, с сердцем на тарелке в протянутых руках. Нужно быть сумасшедшим, чтобы решиться на такое. Потому что, когда протягиваешь что-то обеими руками, как известно, защищаться тебе уже нечем. Особенно если протягиваешь живое нежное сердце, окруженное желаниями, фантазиями и странностями. Особенно ее пугали странности. Как не дрожать при мысли о том, в какую немыслимую отвагу ты облачаешься. Какая непростительная неосторожность! В такие приключения вляпываются только дураки и герои. А Присцилла, получается, была и тем, и другим: глупым героем, облаченным только в любовь, не говоря уже о доспехах. Настоящий герой стоит неподвижно, протягивая свое сердце, не отступает ни на шаг, бесстрашный и дрожащий, а инстинкт самосохранения и здравый смысл хором кричат ему: «Беги!» А душа, пылкая и глупая, умоляет: «Останься».
Она сплела в душе что-то вроде заклятия, соткала полотно из грез, сшила все лоскутки своих мечтаний в одно бесконечное покрывало и теперь думает, что вот она, ее лебединая песнь. Но что, если, несмотря на все краски и все нити, из которых она создана, эту мечту будут высмеивать и оскорблять – нет, довольно. Что, если на бесконечную вышивку ее души, которую ему предложили, он скажет «нет» – тогда останется только холод.
И вот Присцилла стояла в зеленом платье прошлого века, окруженная десятками воздушных шариков цвета слоновой кости. Ждала, замерев, примет ли мужчина эту душу, которую она ему предлагает, или выбросит.
Пока наконец не услышала, как открывается дверь – и тогда ее сердце остановилось. Остановилось, а потом взорвалось.
Чезаре приготовил целую речь. По дороге к вилле он два или три раза произносил про себя подготовленные слова, и они казались ему идеальными. Но потом, открыв дверь, он увидел ее.
Присциллу, одетую в темно-зеленое платье, с прической и торчащими отовсюду прядями; увидел ее голубые глаза, которые при его появлении наполнились изумлением, затем паникой, потом чем-то, что ему не удалось прочитать, и, наконец, любовью.
И тогда все, что он сумел сказать, прямо там, замерев на пороге с бутылкой рома в руке, было:
