Солнце сияло - Анатолий Курчаткин

И теперь Вадик понял, что на этот раз я от него не отстану.

— В суд, не в суд, вот в чем суть, — скороговоркой произнес Вадик. В странной, не свойственной ему манере: будто желая спрятаться за слова. Выставив их перед собой, как частокол. — А в суде, как они будут в суде устанавливать авторство, представляешь, нет? — проговорил он. — Ты своих свидетелей выставишь, Бочар — своих. Почему тебе поверить должны? Тем более о тебе пять человек слышало, а Бочара в музыкальной тусовке все знают. На чьей стороне перевес?

— Подожди, — перебил я его. — У меня исходные записи сохранились. Исходные материалы — это не аргумент?

Вадик смотрел на меня из-за своего частокола, словно я был неприятелем, предпринявшим штурм его укрепления.

— А, — сказал он, поморщась, — что такое исходники. И он их наварит. А кто будет заниматься сличением? Да даже если кто-то и станет. Ты же, Сань, утонешь в этом суде на годы!

— Пусть и на годы, — сказал я.

Вадик снова поморщился.

— Но я тебя, Сань, заранее предупреждаю, — сказл он, — затеешь суд, на меня, например, не рассчитывай. Хрена ль мне по заседаниям таскаться. А и отношения, между прочим, с тусовкой портить. Чтобы в меня потом пальцем тыкали: это тот, Бочара топтал! Нужно мне это?

Я слушал его, и казалось, волосы мне на темени ерошит странным, горячим и ознобным ветерком.

— Ты что, как это у тебя, ты пальцем тыкать… — Я стал даже косноязычен. — Подтвердить, что это моя музыка, — значит, кого-то топтать?

Гримаса, перекрутившая лицо Вадика, как жгутом, свидетельствовала, что он готов выйти из укрепления и сразиться во чистом поле.

— А ты, Сань! — воскликнул он. — Я тебя понимаю, но ты и других пойми! Бочар раскручиваться решил, из андеграунда вылезает, у него друзей полно, они его все поддерживать будут. Как против всех попрешь? Я, что мог, сделал — вот, принес тебе. А больше на меня не рассчитывай. Честно тебе говорю. Другие бы не сказали. А другие, не думай, другие и не скажут. И в суд вызовут — не придут.

Это он ударил из засады тайным оружием.

— И Садок? — спросил я с невольным высокомерием.

Чтобы Юра не пришел, подобного я не мог представить.

— Садок твой первый не придет. Они же с Бочаром вообще по корешам.

Колючий ветерок, шевеливший волосы на темени, сводил меня с ума.

— Ладно, — сказал я, засовывая в карман плеер с диском Бочаргина и поднимаясь. — Спасибо за откровенность.

Какие я мог иметь к Вадику претензии. Мы не были даже друзьями, и с той поры, как я снял клип для его группы, виделись всего во второй раз.

— Все? Заговорили свои неприятности? — сияя хромом тележки, прокатила мимо нас приводить в порядок оставленный нами столик девушка-уборщица.

Едва ли ей нужен был ответ, но Вадику вдруг потребовалось дать его. Он затормозил около нее, а я проследовал к выходу дальше — и вновь оказался на полукруглом крыльце бистро, на котором стоял час назад.

Все вокруг было теперь по-иному. Воздух был чист, прозрачен, асфальт мокро блестел, повсюду стояли лужи, вдоль бордюрного камня проезжей части текли ручьи. Но теперь я был еще и отяжелен знанием. Которого желал, но не мог даже представить, что оно окажется таким.

За спиной с мягким пением петель открылась дверь, человек, смачно прочавкав ботинками, выступил на крыльцо, и рядом со мной возник Вадик.

— Девушка пожелала прийти завтра к нам на концерт, — сказал он голосом уставшего победителя женских сердец. — Пришлось нацарапать ей записку к нашему директору насчет контрмарки.

— Объясни мне, где это РАО, — попросил я его. — Если, конечно, знаешь.

Вадик знал. РАО находилось совсем недалеко — пятнадцать минут ходу, и, попрощавшись, мы разошлись: он — вверх по Тверской, на Триумфальную площадь, к метро «Маяковская», я — вниз, к Пушкинской площади, чтобы там свернуть на Большую Бронную.

Здание РАО оказалось старинным, отгороженным от улицы решеткой четырехэтажным особняком.

Нужный мне человек был удивительно гладколицый, казалось, не имеющий удовольствия обращения к бритве, пухлощекий мужчина лет тридцати, глаза его сквозили ледяной стужей белых просторов Арктики, и возникало впечатление, что, разговаривая со мной, он делает над собой невероятное усилие: так скупы, скудны информацией и эмоциями были фразы, сходившие с его языка. Но в какой-то момент все в нем вдруг оживилось. И глаза, и речь, и движения. И со своим пухлым гладкощеким лицом он в этот миг напомнил мне мяч, которому до того не хватало внутри давления воздуха, и вот его стало там даже в избытке.

— Знаете ли что, Саша, — сказал он, обращаясь ко мне по имени, чего до того не делал, — в такой обстановке нам с вами об этом особо не поговорить. — Тут он покосил своими оттаявшими глазами на даму, сидевшую за другим столом и с отчаянно деловым видом листавшую журнал «Космополитен». Как вы насчет неформальной обстановки? За чашкой кофе с рюмкой коньяка?

Хотя я уже и выдул сегодня изрядно кофе, и хлопнул сто пятьдесят граммов пусть не коньяка, а всего лишь водки, но я был готов повторить пройденное.

— Я здесь неподалеку знаю одно чудесное место, — сказал нужный мне человек из РАО. — Тихо, укромно. И цены скромные.

— Замечательно, — поддержал я.

Минут через пятнадцать мы сидели в ресторане на Тверском бульваре неподалеку от Никитских ворот, с видом из окна на бетонно-аквариумный куб ИТАР-ТАСС, и официант в черном смокинге, блестя шелком лацканов, с черным галстуком-бабочкой на шее, сгибаясь в полупоклоне, положил перед каждым из нас по увесистому вольюму переплетенного чуть ли не в телячью кожу меню. Теперь этого ресторана там уже нет, над высоким крыльцом — вывеска магазина, торгующего эксклюзивной детской одеждой, а тогда это был ресторан американской кухни — кажется, так, я еще, помню, раскрывая вишневый вольюм, посмеялся: «А гамбургеров здесь не подают?».

Гамбургеров не подавали. Основное блюдо было — разнообразные стейки, и самый дешевый стоил что-то порядка двадцати долларов. Ого, оглушенно сказал я про себя, но деться было некуда, я уже не только назвался груздем, но и залез в кузов.

— Предлагаю не выпендриваться и заказать по стейку, — сказал нужный мне человек. — Они у них здесь превосходные.

— Ну что ж, — мужественно произнес груздь, забравшийся в кузов, вспоминая, что речь шла о чашке кофе и рюмке коньяка. — Давайте по стейку.

Без рюмки коньяка, впрочем, мы не остались. Нужный мне человек предложил триста граммов «Хеннесси», груздь попробовал было снизить планку до двухсот, сославшись на выпитые сто пятьдесят водки, но нужный человек не позволил опустить планку. Ничего-ничего, сказал он, а я сегодня еще и грамма не принимал.

Два стейка, триста «Хеннесси», двойная порция какого-то калифорнийского салата с тыквенными семечками — у нас зашкалило далеко за сотню зеленых. Даже, пожалуй, и за полтораста. Груздь, провожая глазами уносящего вольюмы меню официанта, в утешение себе подумал, что сто пятьдесят на двоих — это все же меньше, чем по сто на каждого.

— Так что, может РАО взяться за защиту моих авторских прав, если становлюсь его членом? — спросил я.

Нужный мне человек, еще я только заявился к нему там, в особняке, объяснил мне, что РАО не государственное, а добровольное общественное объединение и берется вести дела лишь тех, кто является его членом.

Нужный мне человек покопался в кармане пиджака и выложил перед собой на стол мобильный телефон. Судя по всему, он не отказывал себе в удовольствиях жизни. Мобильные телефоны тогда еще не перешли в разряд утюгов и оставались предметом роскоши.

— Это если будут звонить — пусть наготове, — пояснил он. И сказал: Знаете, у меня предложение: давайте спокойно поедим, а потом уже все обсудим. Чтобы еда не мешала. По-американски, — добавил он, улыбаясь.

За едой мы все же, само собой, разговаривали. Что это был за разговор совершенно неважно, нечего и вспоминать. О чем говорили осенью 1997 года, занимая себя беседой? О том, что дедушка Ельцин безобразно плох, совершенно не занимается делами, порядок в Чечне не наведен и непонятно, как его там наводить, но главное сейчас — всем быть активными и полюбить make money, от чего русский человек, к сожалению, отучен. Потом нужный мне человек заговорил о своей родословной и больше ни на какие другие темы не отвлекался. Главным действующим лицом в его родословной был дед, прославленный генерал времен Великой Отечественной войны, которого, впрочем, мой визави никогда не видел, потому что дед умер за год до его рождения, но которого он очень хорошо чувствует и накрепко связан с ним духовными узами.

Мобильный его телефон в течение нашей трапезы несколько раз звонил нужный мне человек отвечал и говорил, не спеша закруглить разговор, словно по обычному телефону. Почти весь «Хеннесси» уговорил он один — я, опасаясь неблагоприятного взаимодействия коньяка с выпитой ранее водкой, лишь пригубил.