Чернышевский - Лев Борисович Каменев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Нечаевец-каторжанин П. Г. Успенский так рассказывал о Чернышевском:
«Что это за человек Чернышевский, что это за человек, если бы вы знали! Свое заключение он переносил молча, с какою-то, застенчивостью и стыдливостью… Наверное тосковал от безделья и тупого тюремного житья и Чернышевский, пожалуй и больше нас всех, вместе взятых, но у него всегда выходило на людях как-то так, что он был неизменно покоен, ровен в обращении, деликатен до застенчивости, а подчас так весел, что поднимал своей веселостью общее настроение. Я не всегда мог скрыть свою душевную муку и часто ходил по тюремному двору, не видя, пожалуй, под ногами дороги, по которой ходил машинально. Он раз подошел ко мне, с неизменными очками на носу, с волосами, закинутыми назад; поразителен у него был широкий, могучий лоб, от ширины которого лицо его казалось суженным к подбородку, с клинообразной бородкой.
— Гуляете?
— Плохо гуляется, Николай Гаврилович; гулять плохо, не гулять еще хуже…
— Помните пословицу, Петр Гаврилович, «терпи, казак, атаманом будешь»? Не сейчас, конечно, а в будущем, далеком будущем; не мы, так дети наши или внуки… атаманами будут не всегда генералы с регалиями, а явятся атаманы великого ума, убеждения, непреклонного желания в другую сторону, поверх всей настоящей жизни. Вспомните протопопа Аввакума, что скуфьей крыс пугал в подземелья: человек был, не кисель с размазней… Раскольников ли не душили, не преследовали! А они себе растут и растут вширь и вглубь… Верят и действуют, вот в чем суть их жизни, верят и не опускаются… Натурально, за такими сила и будущее, а откуда они? Из простого, неграмотного народа — вся сила в народе… Мы с вами малюсенькие, нам и посидеть не грешно: посидим, посидим и выпустят, — дело верное»{165}.
Неожиданный и беззаконный перевод в Вилюйск нанес этой уверенности громовой, сокрушающий удар. Понадобилось поистине сверхчеловеческое напряжение сил, чтобы удержать в этот момент равновесие ума и воли. Казалось в один момент, что Чернышевский не выдержит. Три недели мчали Чернышевского жандармский офицер и казачья команда из Александровского завода в Вилюйск. «Он все время находился в раздражительном состоянии» — доносил жандармский офицер по начальству. Через некоторое время прикомандированный для надзора над Чернышевским жандармский унтер-офицер доносил, что Чернышевский «выражает какие-то непонятные слова и в это время весь сам трясется, как будто бы подвергнувшись полному умопомешательству»{166}. Но Чернышевский справился.
Вот его первое письмо из Вилюйска жене от 31 января 1871 года.
«Считаю возможным сказать тебе, мой друг, несколько слов о Вилюйске. Это очень маленький город. В нем нет ни одной лавки. Товары, какие нужны для жителей, продаются торговцами в их собственных квартирах. Из того, что нужно мне, в числе этих местных товаров есть чай и сахар. — Вилюйск находится в 710 верстах от Якутска, почти прямо на запад. Климат почти одинаковый. Воздух здесь очень здоровый. Вилюй большая река; в ней много рыбы, превосходной… Между Якутском и Вилюйском вовсе, нет русского населения; живут только якуты; и то, почти только те семьи, которые содержат почтовую гоньбу. Станции большею частью по 40 и даже 50 верст; всего на 710 верстах 16 станций. Из этих мест остановки, на двух станциях есть довольно чистые комнаты, нечто среднее между русскою и якутскою постройкою. Остальные станции — якутские юрты: из них две-три не очень неопрятны; другие плохи относительно чистоты воздуха: тут вместе с хозяевами помещается и скот: коровы, телята. Зимою путь недурен, если снега выпали не очень глубокие; но дорожка, проложенная ездою, так узка, что повозка очень посредственной величины уж не может ехать: она взяла бы одним полозом в рыхлом цельном снегу. Потому ездят лишь на таких санях, у которых ширина между полозьями меньше обыкновенного. Кроме зимнего пути, другого удобного нет; от весны до осени, почту в Якутск возят верхами, а приезжающих вовсе не бывает, кроме совершенно необходимых случаев, когда путник решается ехать по болотам верхом. Почта в Якутск ходит раз в два месяца»{167}.
Вид Вилюйской тюрьмы
Чтобы расшифровать это описание, в котором стремление успокоить близкого человека не смогло изгладить до конца суровой правды действительности, надо прочесть описание Вилюйска у Ю. М. Стеклова, биографа Чернышевского, которому тоже пришлось провести несколько лет в Якутской области..
«Вилюйск, — пишет Стеклов, — это маленький городишко, лежащий в 710 верстах на северо-запад от Якутска в нездоровой, болотистой местности. В те времена это была просто плохая деревня, насчитывавшая не более 400 жителей, по преимуществу полудиких якутов, стоявших на самой низкой ступени развития… Отсутствовали самые необходимые для культурного человека предметы. Медицинской помощи не было никакой, и когда развились болезни, в частности зоб, Чернышевский принужден был лечить себя сам. Но ужаснее всего было полное одиночество, на которое его обрекли мстительные враги. В городе не было ни одного политического ссыльного. Местное же русское общество состояло из пары чиновников, пары церковников и пары купцов, с которыми у Чернышевского, конечно, не могло быть ничего общего»{168}.
От Вилюйского двенадцатилетнего периода жизни Чернышевского в его литературном наследстве не осталось ничего, кроме немногочисленных писем родным.
Читать эти письма мучительно. Письма Чернышевского из Сибири, это — повесть человека великого ума и благородного сердца, подвергнутого изощренной и медленной пытке.
Письма написаны ровным, спокойным тоном, рассчитанным на успокоение родных. Ни жалобы, ни проклятия не срывается с уст их автора. Но чем спокойнее тон писем, чем веселее и удовлетвореннее старается показаться их автор, тем яснее чувствуется скрытая за спокойным, а иногда и шутливым тоном трагедия. Тут не только одна из бесчисленных трагедий лишения свободы. Тут драма великого писателя XIX века, ввергнутого в среду дикарей и лишенного всякого средства общения с культурной средой.
Материальные условия жизни Чернышевского были бесконечно тяжелы. Но он так ревностно заботился о спокойствии своей жены и детей, что, если судить только по письмам к ним, можно подумать, что за все время своей жизни в Сибири Чернышевский ни разу не страдал хотя бы
