Византийская астрология. Наука между православием и магией - Пол Магдалино
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Астрономический труд Метохита не оригинален и тем не менее знаменует собой важный момент в истории византийской науки самим фактом своего существования, интеллектуальным и социальным весом автора и его усилиями поставить астрономию, включая астрологию, на первое место в культуре империи, вопреки сильному противодействию оппозиции. Создание трактата по астрономии на греческом языке после по меньшей мере векового перерыва само по себе поразительно, тем более что это была первая попытка византийцев сделать краткий пересказ величайшего астрономического труда Античности: даже краткое руководство Птолемея «Подручные таблицы» не было предметом серьезного изучения со времен Стефана Александрийского. Труд Метохита не рисковал остаться без внимания: член имперской администрации с 1295 г. и ее глава с 1305 по 1328 г., он в течение целого поколения был самым богатым и влиятельным человеком в Византии[660]. Его соперник Никифор Хумн, возможно, мог потягаться с ним за звание самого ученого мужа; Метохит, «живая библиотека» [661], не лишенная оригинальности, вдохновил других ученых, особенно самого выдающегося представителя следующего поколения Никифора Григору — богослова, астронома и историка[662]. Кроме того, Метохит пользовался полным доверием императора Андроника II, большого любителя любой учености: по его собственному рассказу, именно Андроник вытащил Вриенния из безвестности и рекомендовал его Метохиту в качестве учителя математики. Мы знаем также, что Метохит привлек к своему двору круг астрономов, который император побуждал к дискуссиям[663].
Лучшая услуга, которую Метохит оказал астрономии, заключалась в том, что он представил ее на самом высоком социальном и интеллектуальном уровне. В пространном предисловии к «Основам астрономии» он представляет осмысление синтеза тех чувств, которые ему часто приходилось выражать вслух и некоторые следы которых можно найти в других его трудах[664]. Первая часть книги состоит из автобиографического рассказа, где Метохит описывает тот путь, который привел его к созданию настоящей работы: он поясняет, что в зрелом возрасте был вынужден изучить высшую математику, особенно астрономию, хотя до этого долго пренебрегал ей, как и большинство его современников; далее он обосновывает форму и содержание своего трактата. Во второй части[665] Метохит развивает эпистемологическое обоснование астрономии: философия — наиболее ценная из человеческих вещей, и ее высшее подразделение после богословия, которое выше разума, состоит в математике, ибо она есть изучение предметов умопостигаемых, а значит, устойчивых и точных. Астрономия — наиболее важная математическая наука не только потому, что она занимается высшими предметами, но и потому, что небо лежит в основе других наук, содержа в себе принципы арифметики, геометрии, сферометрии и гармонии. Небо дарует нам самое возвышенное наслаждение благодаря порядку и красоте своих светил и точности своих обращений. Отнюдь не вредя христианской вере, астрономия, как и любая другая наука, изучает естественные действия тварных вещей, которые подчиняютсяБожьим заповедям. Разумеется, следует отвергать ее другую часть — астрологию[666], которая сводит все человеческие дела к астральному детерминизму, отвергая тем самым свободу воли. На самом деле ни один здравомыслящий астролог никогда не утверждал, что предсказания эффектов — такая же точная наука, как и расчет звездных обращений: Птолемей хорошо различал это во введении к «Тетрабиблосу»[667]. Ясно и очевидно, что небесные тела оказывают физическое воздействие на составную и неустойчивую материю земной сферы, — просто не следует приписывать им то, что зависит от выбора, разума и Божьего Провидения.
Так вот похвала астрономии заканчивается темой православия астрологов. Очевидно, Метохит не может ни молчать об астрологии, ни безоговорочно ее одобрять. Но к чему он клонит: к вежливому отказу или к сдержанному извинению? С одной стороны, совершенно очевидно, что для него астрология, к которой он не проявляет никакого интереса в других своих работах, ничего не добавляет к ценности астрономии и вводится в конце его пропагандистского труда лишь из предосторожности, чтобы предотвратить тот соблазн, что она может вызвать. С другой стороны, оставляя за собой последнее слово, Метохит придает астрологии определенное значение, тем более что он обращается именно к астрологу Птолемею, чтобы продемонстрировать превосходство чистой астрономии. Раз астрология не достигает такой чистоты и, следовательно, остается ошибочной, объект исследования присоединяет ее к другим естественным наукам, которые Метохит ценит по достоинству[668]: его собственное безразличие к апотелесматике не мешает ему оставить ее полностью открытой для других, благодаря признанию физических эффектов небесных тел. Мы увидим, что эта открытость так же хорошо отражает, как и поощряет астрономическую мысль эпохи.
Нет никаких сомнений в том, что XIV в. принес с собой Византии и возрождение астрологии: ее качество следует оценивать в сравнении с периодом до 1204 г. Во-первых, возникает вопрос о том, произошло ли это возрождение в ходе или, как следствие, в результате возрождения математики вообще: другими словами, что означает почти полное молчание греческих источников об астрологах в течение полувека, предшествующего составлению «Основ астрономии»? Реальное их отсутствие или все же присутствие, которое не оставило письменных следов и стимулировало интерес к математическим наукам, но в то же время препятствовало их изучению? Была ли астрология составной частью общего незнания астрономии, которое Метохит разделял до вмешательства Вриенния и императора Андроника II? Чтобы точнее ответить на эти вопросы, давайте вернемся к тексту Метохита и подробней рассмотрим рассказ о его «незнании», за которым следует «обращение», и сопоставим его со второй основной темой предисловия — темой превосходства астрономии над физикой[669].
Метохит объясняет недостаток своего первого математического образования тем, что «это знание давно исчезло у нас». Как и большинство его современников, он ограничился арифметикой Никомаха и геометрией Евклида, даже не завершив ее изучение, так как считал материал десятой книги «Элементов» необъяснимым и непонятным. Не было и речи о том, чтобы читать работы Аполлония Пергского и Серена по конической и цилиндрической геометрии, ни «Сферику» Феодосия, ни труды Евклида по гармонии, которая есть «поистине незыблемое и неизменное доказательствовзаимозависимости существ и, так сказать, напоминание множеству ученых людей о божественном провидении и искусстве». Не было никого, кто мог бы преподать все это. Поэтому те немногие, кто специализировался на этом, остаются нам неизвестны. Казалось, они говорят на каком-то непонятном языке, вроде грека, который выражается
