Детский мир (сборник) - Андрей Столяров

— Па–а–апрошу минутку внимания… Дорогие друзья!..

— Господи боже ты мой!.. — сейчас же обреченно сказала Мальвина.

— Извините, Мальвина Ивановна, но к вам это тоже относится…

— Издевательство!..

— Я прошу вас, Мальчина Ивановна!..

— Мы же не на собрании!..

Судя по мелькнувшим рукам, Мальвина схватилась за голову. Поразительное отчаяние прозвучало в ее словах. Тут же к ней подскочил Дуремар, и, по–видимому, нежно обнял, приговаривая:

— Мальвиночка, радость моя!..

— Пошел ты к черту!..

— А вот — не пойду, не пойду…

— Да отвяжись ты!..

А Ценципер опять проревел — с казарменным низким надрывом:

— Рота!.. Слушай мою команду!.. Наизготовку!..

Но Директора такой кавардак, кажется, нисколько не обеспокоил.

— Дорогие товарищи и друзья! — с достоинством сказал он. — Пользуясь тем кратким временем, которое мне предоставлено, я хотел бы напомнить вам об очень важных вещах, упускаемых нами, порою, в суете повседневности. Я хотел бы напомнить о долге и о служении. Я хотел бы напомнить о верности и любви. Я хотел бы напомнить о тех добровольных обязанностях, которые мы на себя принимаем. Дорогие друзья!.. Все мы люди, и у всех нас, конечно, имеются свои достоинства и недостатки. Всем нам свойственно ошибаться, и, наверное, свойственно иногда проявлять нетерпимость друг к другу. Но ведь разве этого ждет от нас данный этап Процветания? Разве общество, ныне обогатившееся сотнями новых сограждан, не взирает на наши раздоры с обидой и сожалением? Наконец, разве те возвышенные отношения, отношения дружбы и взаимной любви, что связали и господина Мэра и нашего Великого Покровителя, не являются для нас почти каждодневным примером? Я бы взял на себя смелость сказать: примером, зовущим и облагораживающим… Дорогие друзья!.. Мы собрались сегодня не для взаимных раздоров и оскорблений, не для резких упреков и мелких обид, особенно тягостных между нами. Нет! Нами двигала более высокая, если можно так выразиться, одухотворенная цель!… Друзья!..

Директор остановился, вероятно, чтобы набрать в себе в грудь побольше воздуха. Сквозь распахнутую половинку дверей я отчетливо видел его крепкую белую руку, обхватившую граненый стакан, в котором что–то плескалось. Рука эта делала энергичные движения в такт словам и тогда, как будто задетые ею, огневые бутоны подсвечника начинали медленно колебаться, — безобразные тени скользили по стенам, и даже через коридор долетал запах расплавленного стеарина.

Уходили одна за другой минуты.

— Вот сволочь!.. — неожиданно сказала Мальвина.

А, по–моему, Дуремар икнул.

Не знаю, почему я решил, что именно этот момент наиболее благоприятен для бегства, я, наверное, был обманут ленивой расслабленной позой Абракадабра, который, казалось, утихомирился, но когда директор через секунду опять воскликнул: «Друзья»!.. — а затем разразился длиннейшим периодом, из которого следовало, что все здесь присутствующие любят и уважают друг друга, то я, даже сам от себя такого не ожидая, вероятно, непроизвольно, сделал маленький, как бы проверочный шаг по направлению к выходу.

А чтоб подкрепить это намерение, я состроил умильную рожу и, заглядывая в желтые вздрагивающие светильники Абракадабра, произнес очень тихим, фальшивым и сдавленным шепотом:

— Хороший песик, хороший…

Трудно было сказать, на что я рассчитывал, я, по–видимому интуитивно, рассчитывал хоть на какую–то благодарность, но расчеты мои были немедленно опрокинуты, потому что Абракадабр, который до этого, в общем–то, невозмутимо сидел, лишь пофыркивая и загораживая собою выход из ниши, после первого же моего движения заученно вскинулся и, подняв кверху зад с обрубком хвоста, гулко, как будто выстрелили из пушки, пролаял:

— Гав–гав–гав!..

Меня мгновенно отбросило.

А когда я, прижимаясь к стене, начал снова, хотя бы отчасти, различать окружающее, то, конечно, увидел в дверях и Директора, с его граненым стаканом, почему–то раздетого, обмотанного по бедрам банным сиреневым полотенцем, и всклокоченного, как панка, Ценципера в мундире полувоенного образца, у которого морда была, как неочищенная картофелина, и вытягивающую шею, счастливую, по–прежнему распаренную Мальвину, и недоуменного Дуремара, чьи бесцветные брови, казалось, залезли под волосы яйцеобразного черепа.

Но, конечно, ужаснее всех был полураздетый Директор.

— Мальчик? — сказал он, ощутимо покачиваясь. — Откуда ты взялся, мальчик? Ты, наверное, пришел сдавать математику? А вот мы тебя сейчас и проверим: чему равен котангенс прямоугольного треугольника?..

Директор рыгнул.

Отвратительный запах сивухи распространился по коридору.

Мальвина тут же заметила:

— Ну уж это ты слишком. Кто же тебе ответит — в половине одиннадцатого?..

— Пусть отвечает!..

— Не мучай ребенка…

— Мальчик, я к тебе обращаюсь!..

— Не знаю… — сказал я.

— Чего не знаю? — удивился Директор.

— Про котангенс не знаю…

— Какой котангенс?

— Чему равен котангенс… прямоугольного треугольника…

— А действительно, чему он равен? — заинтересовался Директор. — Вот ведь, елки–палки, бывают вопросы… Треугольник… прямоугольный… Это — какой идиот придумал?…

Тогда встрял Ценципер.

— Расстрелять его надо! — лениво посоветовал он. — Расстрелять в подвале — и никаких последствий. Говорил же вам один умный руководитель: есть человек — есть проблема, нет человека — нет проблемы…

Однако, Директор не согласился.

— Расстрелять?.. Фи, как грубо, — покачиваясь, сказал он. — Расстрелять ребенка? Вы, Николай, дурно воспитаны… После чего уронил свой стакан и с большим удивлением посмотрел на пустые, но еще сохраняющие прежнюю хватку, корявые пальцы. — Где–то тут у меня водочка произрастала…

Он явно задумался.

— А тогда я его сам кокну, — сказал Ценципер и откудато из кармана вытащил громадный, по–видимому, очень тяжелый маузер, какие я видел только в фильмах о Славном прошлом. Спорим, что положу с первого выстрела?..

Директор очнулся.

— Стрелять надо в мозжечок, — назидательно сообщил он. — Если в мозжечок, тогда человек меньше мучается…

Он, по–моему, хотел добавить что–то еще, но в этот момент в учительской раздался какой–то катастрофический грохот и немедленно вслед за ним — поросячий пронзительный крик Дуремара:

— Радость моя, Мальвиночка, умоляю!..

— Ну ты — козел безрогий!..

— Умоляю, Мальвиночка!..

Крик был такой, что, казалось, сейчас посыплются стекла из внутренних переплетов.

Что–то, во всяком случае, покатилось.

И тут нервы у Ценципера дрогнули, и маузер оглушительно выстрелил…

2. К Е Ф И Б О Р К А. И З Т Е М Н О Т Ы.

Все было очень красиво: офицер взмахнул игрушечной саблей, оловянная узенькая полоска ее блеснула, раскатилась в морозном воздухе отчетливая команда:

— На пле–е–е–чо!..

Караул единообразно качнул ружьями — брякнуло металлом, иглы бледного солнца загорелись на отточенных лезвиях багинетов. Солнце было еще совсем зимнее, слабо–желтое, кажется, даже мохнатое от утреннего мороза, зыбкий диск его немного дымился в мартовской голубизне, прямо не верилось, что именно этот болезненный, почти прозрачный, туманный диск, будто ртутная капля испаряющийся на небосводе, в самом деле и есть то светило, которое, ежедневно всплывая над горизонтом, озаряет собою земные пространства: колоннады дворцов, островерхую позолоту шпилей, разногорбицу крыш, лепящихся одна на другую. Но все–таки это было оно: белой мутью сквозили выходящие к площади улицы, а на третьем, последнем этаже Дворца как будто лежал крепкий румянец.

Выделялись своей чернотой безгласые терпеливые кариатиды.

Кариатиды были особенно хороши.

Будто черная стража, опоясывали они все здание, и могучие закинутые назад руки их, как пушинку, поддерживали уплощенную крышу.

Ощущение, во всяком случае, было именно такое.

— Да, — сказал Борка.

Что в переводе на обычный язык означало: «Все в порядке. Мне нравится. Я доволен».

И Кеф, который чувствовал то же самое, в свою очередь тихо ответил:

— Да…

Очень трудно было выразить все это: мутную белесую светлость, заливающую собой весь город, легкое пощипывание мороза, который не обжигал лицо, а лишь заставлял кровь струиться быстрее, яркое распахнутое пространство, заполненное людьми и звуками — будто расстелили по солнцу и снегу пестрый цветной ковер.

Жизнь была изумительно хороша.

— Шаго–о–ом… марш!..

Рота двинулась, печатая шаг.

И немедленно из всех репродукторов, укрепленных на зданиях полукруглой площади, точно из десятка музыкальных шкатулок, надуваясь и лопаясь, потекла мелодия серебряных клавикордов.

Словно доносилась сюда из прошлого века.