Голубой ангел - Франсин Проуз

– Ты, конечно, вправе это расценивать именно так…

Хотя это слишком жестокая и упрощенная картина. Потому что все совсем иначе. Тут ни при чем ни Руби, ни отцовские чувства, ни даже секс. Здесь все дело в любви. Только этого он Шерри сказать не может. Как бы ни хотел признаться и покаяться, ничто не заставит его посту­пить с ней так. А в награду за свое великодушие он ждет ответного вели­кодушия. Ждет прощения, некоего почти божественного, всеобъемлю­щего понимания. Как в том рассказе Чехова, когда герой понимает, что Бог и время вечны, что они выше всех человеческих неурядиц.

– Как ее зовут?

– Анджела, – отвечает Свенсон осторожно. – Анджела Арго.

– Шутишь? – говорит Шерри. – Это что, розыгрыш?

– Ты ее знаешь? – спрашивает Свенсон с таким интересом, с таким неподдельным любопытством, что его чувства к Анджеле оказываются как на ладони.

– Конечно знаю, – говорит Шерри. – Она половину времени проводит в амбулатории.

– Правда? – Свенсону вдруг становится тяжело дышать. – Она больна?

– У нее суицидальные наклонности. Господи, Тед! Ну надо было тебе выбрать самую слабенькую, самую ранимую девочку во всем университе­те! Я столько лет с тобой прожила, а совершенно тебя не знала…

Свенсон говорит:

– Эта бедная беспомощная девочка обвиняет меня в сексуальных домогательствах.

– Замечательно! Я очень надеюсь, что они тебя распнут. Заставят тебя за все заплатить.

Ужин они доедают молча. Наконец Свенсон спрашивает:

– Ну и как мы будем дальше? Мы остаемся мужем и женой?

– Посмотрим, как будут развиваться события.

От слов Шерри ему становится совсем худо, накатывает неудержимое желание закричать, как в детстве, в голос: «Как это „посмотрим“? Ты уж сразу ответь!» И повторять это, пока взрослый тебе не уступит… Свенсон почему-то вспоминает отца, как ближе к концу его даже язык не слушался, слова превращались в звуки, которые он мог пропускать мимо ушей и слушать параллельную бредовую беседу, построенную на каламбурах и двусмысленностях. Во всяком случае, Свенсон был уже достаточно взрослым, чтобы не пытаться разобраться в сути того, что говорил отец…

Пара, сидевшая за соседним столиком, похоже, ушла. Наверное, по­ка они с Шерри сидели, погруженные в свои проблемы, влюбленные вновь укрылись в коконе света и благодати, избранности, дарованной им одним привилегии жить в мире, где то, что случилось с Шерри и Свенсоном, с ними не случится никогда.

Шерри остается с ним на две недели, и эти четырнадцать дней длятся дольше, чем вся их совместная жизнь, потому что время состоит из че­реды пристойных до тошноты эпизодов: никаких взрывов и скандалов, только убийственная вежливость. Каждый обмен репликами – точно ка­мень на дороге, который надо либо обойти, либо перешагнуть. Все раз­говоры вянут, все попытки, которые они предпринимают, – то Шерри расскажет случай с пациенткой, то Свенсон перескажет то, что прочи­тал, – требуют героических, но бесплодных усилий вести себя естест­венно. Когда Свенсону хочется дотронуться до Шерри, он останавлива­ет себя, отдергивает руку; любое инстинктивное проявление нежности кажется просчитанным заранее ходом, хуже того – жестоким оскорбле­нием.

О смехе не может быть и речи. Каждое движение дается с трудом: умываешься, готовишь еду, вскрываешь письма – словно разыгрываешь этюд в театральной школе. Ощущение, что они на сцене, не покидает их, даже когда они одни. Шерри явно пытается не опускаться до враж­дебности, то есть не обсуждает ни его отношений с Анджелой, ни гряду­щее слушание дела. Но иной темы просто нет – все так или иначе с этим связано.

Вот почему Господь дал людям алкоголь. Многие – из тех, кто при­сутствовал на приеме у Бентама, возможно, Лен, наверное, даже Шер­ри – скорее всего думают, что у Свенсона уже давно проблемы с выпив­кой, однако Свенсон с этим не согласен. Впрочем, сейчас такая проблема помогла бы решить другие, более серьезные. Для таких случа­ев Господь и придумал склонность к алкоголизму. Свенсон наблюдает за тем, как коробки с вином опорожняются, и мир вокруг него становится словно обложенным пенопластом, который приглушает звуки, сглажи­вает углы, служит буфером между Свенсоном и его жизнью. Алкоголь держит его в состоянии оцепенения, но в то же время Свенсон удиви­тельным образом напоен злостью, доставляющей ему удовольствие: она глушит тревожный шепоток боли, страха, тоски.

Поэтому он не придает должного значения рассказу Шерри о том, как она ходила в библиотеку, у входа в которую устроили митинг: Жен­ская лига университета вышла с плакатами, требующими, чтобы Юстон стал для женщин безопасен. Готовясь к сему радостному дню, они взя­лись украшать все кругом. На женском общежитии развешаны транспа­ранты. НЕТ – СЕКСУАЛЬНЫМ ДОМОГАТЕЛЬСТВАМ! РАСПУТНИ­КОВ – К ПОЗОРНОМУ СТОЛБУ! И поэтому над заснеженным университетским двориком словно витает дух Марди Гра [26].

Бедняжка Шерри вынуждена была пройти сквозь эту толпу. Она сто­яла и наблюдала за выступавшими, вопившими теми пронзительными голосами, слыша которые, она всегда говорила: понятно, за что мужчи­ны ненавидят женщин. Интересно, была ли там Анджела, думает Свен­сон. Когда Шерри подошла к демонстрантам, загородившим вход в зда­ние, Лорен Хили предложила ей подняться на трибуну и выступить, а остальные радостно эту идею поддержали.

Шерри говорит:

– Я не могла туда подняться и вступить с ними в спор, будто я на твоей стороне. Но я так долго была на твоей стороне, так к этому привыкла, что сама не могла понять, за кого же я теперь, и вообще, могу ли я вы­ брать одну из сторон.

Не важно, сколько Свенсон выпил – эти слова Шерри он слышит. Его все еще шатает, он никак не может отдышаться, а Шерри говорит, что с нее достаточно, она уходит, поживет в том огромном деревенском доме, где Арлен Шерли живет одна с тех самых пор, как ее муж однажды не вписался в поворот и врезался на скорости в бетонный сарай.

Шерри права. Можно всю жизнь прожить с человеком, но так его и не узнать. Лично он поражен до глубины души: как могла женщина, с ко­торой он провел половину жизни, предпочесть ему Арлен! Если, как Шерри говорит, мужики есть мужики, может, и бабы есть бабы, со свои­ми ведьмовскими шабашами и «Джейн Эйр».

Вечером после отъезда Шерри Свенсон снова напивается, и тут зво­нит Руби.

– По-моему, ты поступил с мамой гнусно, – заявляет она.

Потом сообщает, что позвонила не поэтому. Она позвонила преду­предить, что на Рождество домой не приедет. Она решила провести пра­здники с Шерри у Арлен Шерли. Замечательно. Устроят прибежище для оскорбленных женщин. Руби наберется опыта – у мамочки и мамочкиной подружки-плаксы. Кроме всего прочего, он отлично понимает, что на Руби его логика и его убеждения подействовать не могут.

Несколько вечеров подряд Свенсон пытается стряпать что-нибудь из того, что обычно готовит Шерри, – омлет или спагетти по-карбонарски. Но соус с макаронами не смешивается, прилипает к сковороде – ко­мья масла и сыра, толстенный слой свиного жира. Каждая кулинарная попытка сопряжена с непреодолимыми трудностями: то он не может найти дуршлаг, то масло, растопленное для омлета, начинает гореть, и в конце концов он сдается. Будет жить как все. Покупать готовые мороже­ные обеды для микроволновки. И вовсе они не такие уж мерзкие. Надо было им с Шерри и раньше их покупать, нечего было строить из себя гурманов. Но экзотика замороженных блюд скоро надоедает, и через не­которое время он вообще перестает есть, разве что разогреет себе иной раз баночку тушеных бобов или сладкой кукурузы – здоровую вегетари­анскую пищу.

Обычно до пяти он не пьет, хотя порой начинает где-то около четы­рех. Днем он сидит за книгами. Поглощенный чтением, перестает при­слушиваться, не подъехала ли к дому машина Шерри, что означало бы, что она передумала и вернулась домой. Перестал ждать, что позвонит Магда, скажет, что она по-прежнему считает себя его другом, только зря он связался с малолеткой. Перестал бояться, что Магда узнает про плен­ку или – что еще хуже – про то, что он пытался всучить рукопись Андже­лы Лену Карри.

Увлеченный сюжетом или психологическим портретом персонажа, он забывает о тоске по Шерри и о том, что он по глупости считал своей жизнью; ему почти удалось себя убедить, что это не удар судьбы, а благо­словение. Он может читать, сколько захочет, ему не нужно преподавать, да и с сочинительством пора завязывать. Однако он не может не заме­тить, что читает в основном классические произведения про адюльтер или – если интерпретировать по-другому – трагическую, всепоглощаю­щую, меняющую жизнь любовь. Он уходит с головой в «Анну Каренину», перечитывает любимые сцены, заглядывает в «Госпожу Бовари», откры­вает даже «Алую букву» – хотя это уже выше его сил. Страсть и последу­ющее наказание – яд, тюрьма, поезд. У грешников не так уж много вари­антов. Толстой бы посоветовал Свенсону отправиться на железную дорогу и броситься под поезд. Идея не так уж плоха. Но Свенсон не поз­волит себе пойти этим путем – путем, который выбрал его отец.