Белый, белый день... - Александр Мишарин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Лохматый, с распухшим портфелем от скопившихся за день бумаг, книг, рукописей… с оторвавшейся верхней пуговицей на сорочке, он предстал перед чуть удивленными глазами посла, советника по культуре и пары чиновников пониже рангом.
Когда подали кофе с печеньем, Струев вдруг почувствовал, как он голоден. Ведь маковой росинки не было за день в его желудке. Он пододвинул к себе вазу с печеньем и начал есть его – одно печенье за другим…
Разговор шел о предполагаемом месячнике бельгийской литературы в Москве. Посол хотел в частном порядке проконсультироваться со Струевым, как, когда и вообще уместно ли сейчас подобное мероприятие.
Платон Васильевич что-то бурчал себе под нос, рот у него был занят очень вкусным бельгийским кондитерским изделием. Он понимал, что ведет себя не слишком аристократично, и, наконец, отодвинул от себя вазочку, когда в ней осталось всего лишь одно печенье.
Советник по культуре молча дал знак прислуге, чтобы заменили вазу, и Платон Васильевич, отстранившись от всего остального взглядом, наблюдал, как уносили его последнее лакомство.
– Мсье Струев! Так как же все-таки ваше мнение? – попытался вернуть его к реальности посол – сухощавый, начинающий седеть, спортивного вида, чиновник с умным, хотя и с чуть туповатым от профессиональной вечной настороженности, лицом.
– Я абсолютно согласен с вами, – рубанул, не очень помня, о чем говорил посол, Струев.
– А в чем именно… вы согласны? – вкрадчиво, не без ехидцы, спросил советник по культуре.
– Во всем, что говорил его превосходительство! – отмел коварный вопрос Платон Васильевич.
В это время внесли вазу покрупнее, и печенье в нем было другое, побольше и поаппетитнее. Струев и советник невольно глазами проследили, как ее устанавливали на стол…
– Вы, мсье Струев, как почетный доктор Левенского университета… Нашего старейшего университета… – начал снова посол, незаметно пододвигая к Платону Васильевичу вазу с новым печеньем. – Вы, может быть, как никто в России знаете нашу отечественную литературу. Мой вопрос к вам прямой – может ли она заинтересовать ваше российское культурное общество?
Платон Васильевич не ответил… Он мучился – взять или не взять из новой вазы новое печенье. Потом – „Была не была!“ – все-таки потянулся за ним и одновременно нарушил нависшую паузу.
– Нет! Не может… – И с облегчением начал хрустеть отчаянно вкусным кондитерским изделием. – Вот если бы вы представили выставку-продажу подобных этим чудо-фуров… Вообще бельгийских кондитерских изделий! Притом настоящих, привезенных из Брюсселя. Я бы вам гарантировал месяц славы Бельгии…
Он рассмеялся счастливо. Он как будто отплатил за угощение и теперь уписывал одно печенье за другим…
– А литература? Бельгийская литература? Нет! Нет, нет, нет… Я не вижу оснований для подобного месячника!
– Но почему? – повысил голос чуть покрасневший советник по культуре.
Струев резко развернулся к нему и ответил прямо в глаза:
– А потому что ее… бельгийской литературы – просто-напросто… нет! Ее не существует в природе… Как всемирно признанного культурного явления…
Когда Платон Васильевич поздно вечером вернулся домой, ему открыла дверь Инна.
– Он ушел… – сказала она с каменным лицом. – Забрал все свои вещи и ушел.
– Когда? – растерянно спросил Струев.
– Часа два назад. Около восьми.
Платон Васильевич опустился на стул и, не раздеваясь, просидел так – с ощущением печали, закрыв глаза – несколько минут.
– Он ничего для меня не оставил? Записку какую-нибудь?
Инна только молча покачала головой.
– Ну, и черт с ним! Пусть катится на все четыре стороны! – вдруг почти выкрикнул старик.
Он быстро разделся, захватив свой пухлый портфель, направился к себе в кабинет.
– Ужинать будете? – крикнула ему вдогонку домработница.
– Нет… Чаю только принеси мне! – И он захлопнул за собой тяжелую дверь.
Минут сорок в квартире было тихо. Платон Васильевич, уже в халате, сидел в своем любимом глубоком кресле и осторожно отхлебывал крепкий, до вишневого цвета, чай.
Сердце его постепенно успокоилось. День, проведенный так бурно и так нелепо, отходил куда-то в сторону… И, задавая себе вопрос, что же было главное в нем, Платон Васильевич мог ответить себе только одно: он сегодня почувствовал себя снова молодым! И это произошло само собой… Но он не мог не понимать, какую роль в этом порыве всего его существа сыграло присутствие в его доме, в его семье… в его сердце, наконец, Антона…
А кто он ему? В общем-то почти посторонний человек! Да, да, посторонний… Да, сын когда-то бывшего ему близким другом, давно умершего человека. Андрея Тодлера.
„Андрюшка…“ Или, как его иногда называл в минуты дружеского расположения, „Рюшка…“
– Рюшка, а ты что думаешь?.. Рюшка, ты слышишь меня?..
И словно в ответ на эти произнесенные вопросы, Платону Васильевичу показалось, что, как эхо, он услышал голос Андрея.
– Слышу! Я все слышу…
Платон Васильевич решительно потряс головой… Прислушался – стояла абсолютная тишина…
„Что это – галлюцинация?“
Конечно… Он просто очень устал за день.
Платон Васильевич вздохнул и потер холодной ладонью, сильными пальцами, свой горячий лоб…
„Да, встреча с Андреем еще впереди… Может быть, и очень скоро! А может, и не будет никакой встречи. Не будет вообще – ничего…“
Он вздохнул глубоко, во всю силу своих легких…
„Что гадать? У кого спросить? Никто еще оттуда не возвращался!“
Но сейчас ему не хотелось думать об уходе из жизни. Он чувствовал себя – каждой своей клеточкой, зрением, слухом, ощущением всего своего тела, – здесь на земле, в своей большой, теплой, уютной квартире…
И надвигающаяся темнота ночи – с начинающейся метелью – успокаивала, баюкала его, как подростка… Как только начинающего жить человека…
Нет, не прошло светлое волнение сегодняшнего дня… Сердце его билось наполненно, плечи распрямились, и Платон Васильевич весь словно помолодел, словно сама молодость вернулась к нему.
Он открыл форточку, и тугой порыв ветра, с крупными снежинками, ударил свежо и пьяняще в его лицо с такой силой, что он вынужден был закрыть глаза и невольно улыбнуться…
Платон вспомнил что-то похожее – такой же снежный ветер и ощущение пьянящей свежести бытия – давно, очень давно… Когда ему было лет четырнадцать.
И сейчас Платон Васильевич почувствовал себя подростком, стоящим перед огромной будущей жизнью.
„Или перед огромной пьянящей смертью?“ – мелькнуло у него в мозгу.
– Не бойся ни того ни другого, – услышал он за своей спиной явственный голос Андрея. – Не бойся ни будущей смерти… Ни прошедшей жизни… Центр – это всегда ты сегодня! Сейчас, сию минуту».
Платон Васильевич хотел оглянуться, но словно чья-то рука помешала ему это сделать.
– Это… Ты, Андрей? – еле слышно проговорил Платон Васильевич.
– Это я… Но только в твоем сердце! В твоем мозгу… В твоей душе…
– Значит, я говорю сам с собой?
– Я не знаю, – ответил ему голос Андрея. – Это была Его воля, чтобы я мог сказать тебе несколько слов… И слушай меня, ибо время нашей встречи кратко…
– Да, да… – прошептал Струев, чувствуя, как ему становится все холоднее от ветра из открытой форточки. Его начал бить озноб, но поднять руку и закрыть ее у него не было сил… Он был весь как будто парализован.
– Помоги моему сыну, – голос Андрея как бы приблизился к нему и теперь звучал уже почти у самого уха.
– Но как помочь? Чем? – почти выкрикнул Платон.
– Любовью своей! Душой своей… Примером собственной жизни. У Антона кончается молодость… Идут последние дни… Все прелести юного легкомыслия, авантюризма, последние радости необязательности молодости уходят! Впереди трудная, никем не поддерживаемая взрослая жизнь, которую он боится, как пропасти, в которую ему надо шагнуть…
– Но ведь ты тоже боялся этого шага? – осторожно, почти шепотом, спросил Платон.
Андрей, было слышно, вздохнул и наконец ответил:
– Я всегда знал, что у меня есть… ты! За твоей спиной я не боялся ничего… Но когда ты сделал шаг в сторону от меня, то я…
Платон Васильевич напрягся, словно получил пощечину, и поднял голову…
– Никуда я не исчезал! Просто возникли новые знакомые, новые возможности…
– Я не видел тебя целую неделю перед смертью! – спокойно, но напряженно ответил Андрей. – А в последнюю ночь ты просто выключил телефон…
– Я знаю…
– Наше время кончается… – голос Андрея стал взволнованнее и говорить он стал чуть быстрее. – Я не виню тебя… У тебя твоя жизнь… Но юность, молодость наша была общая… Я просто знаю, что умер я от того, что ты недостаточно любил меня… Что я стал твоим прошлым и ты отказался от меня, как от чего-то уже ненужного.
– Что я должен сделать? – закрыв глаза, спросил Платон. – Что?!
За его спиной было тихо, и ему показалось, что Андрей уже ушел, когда он услышал ответные его слова:
