Митрополит Исидор Киевский (1385/1390–1463) - Сергей Юрьевич Акишин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
4. [Иоанну] Хортазмену
Нет, право же, я не только не думал, что ты не помнишь о нашем пребывании в Пелопоннесе, но даже если по ту сторону Альп довелось бы нам жительствовать, и тогда, [полагал я], ты не выбросишь просто так из памяти нашей старинной дружбы, но даже и туда (о, если бы это так было!) ты бы помнил посылать письма при всякой возможности. Ныне же, в то время как живем рядом с [землей] Пелопса, когда ваш город находится столь близко, когда и жители обоих городов постоянно наведываются друг к другу — от прочих получать письма, от тебя же ежедневно надеяться [и ждать], но не обретать — как же можно было не догадаться, что забвение о нас овладело тобою надолго? Вот никогда я не думал, чтобы твое красноречие так поступило с нами. Посему или пиши, письмами уничтожая дурную славу, или, если будешь продолжать молчать, то знай, что никто не извинит тебя. Если же ты сам ставишь нам в укор молчание до нынешнего времени, то мы в душе всегда о тебе помним, да и в письмах уже трижды вспоминали: в первый раз в письме к прекрасному и доброму Макарию, во второй раз, как и в первый, и вот теперь в этом письме к тебе; и притом книги и рассуждения туда, откуда мы их подняли, забросив, заботясь же о том, чтобы собирать лошадей и упряжки быков, а также пахать землю и проводить борозды, ныне то в Эпидавр[1025], а то и в Спарту[1026], иной же раз из одной деревни в другую, как скороходы, мы вынуждены бегать.
Итак, если мы, даже самим себе не принадлежа, письма посылаем, хотя и не изысканные, но полные любовного стремления к твоей душе, как оправдаешься ты сам, имея возможность часто посылать письма или, если же не часто, то весьма подробные, скорее изысканные, чем длинные? Поэтому пиши, радуя нас и красотой [слога] твоих писем, и объявляя ими нам о твоем здоровье, которое мы считаем одним из наипрекраснейших [качеств]. А о письме же, которое мы представили наиблагороднейшему божественнейшему царю, разъясни нам, каким образом немолчнокричащий Ферсит[1027] оскорбил божественный аттический слух или, быть может, произнес нечто сладенькое, хотя мало удовольствия письмо доставляет — [о причине] его неудачи ты откровенно нам скажешь, издавна будучи другом истины.
5. Царю Кир Мануилу
Быть может, нужно и для прочих писать и о сочинении, особенно о твоем, и рассказать в нем содержащееся. Ведь в самом деле, я серьезно взялся воздавать должное и многократно показывать в письмах, сколь великие похвалы приносит тебе язык пелопоннесцев; но грубость писем и невозможность своевременно говорить отнимало таковое желание и убеждало лобызать молчание, чтобы чрез это более принести себе пользы и не так терзать аттический слух, для которого следует говорить только языком Платона[1028] и Демосфена и им подобных; и еще потому, что это дело требовало ритора, много превосходящего прочих; да и как оно должно было быть исполнено, чтобы от всех быть похваленным при изложении! Но так как есть закон, и даже древний, не только богатым (способностями), но и бедным давать возможность говорить, следовательно, — и нам приносить дары царям по нашим средствам, притом закон самый человеколюбивый пред прочими, с которым весьма сходственной мы находим твою природу, — то прими поэтому и дурное письмо от души, приверженной к твоим сочинениям и питающей большее расположение к твоей державе. Посему, царь, выслушай благосклонно; прежде же я скажу тебе слово хотя и краткое, но нуждающееся в языке лучшем и более величественном, чем мой.
Когда корабль пристал к Пелопоннесу против гавани Витилеи и мы уже выходили, то мы увидели город на вершине горы, одноименный гавани, древний и эллинский, насколько мы поняли из начертаний на столбах, но народ был не эллинский, а варварский: дикость его превосходила даже скифскую. И это мы слышали и прежде, но не легко верили; тогда же, смотря на них, по взорам и обычаям, еще же и по верхнему платью и оружию, которое все во время глубокого мира держали в руках и как будто ничем не отличались от свирепых зверей, мы сочли их вполне соответствующими тому, что о них поется. Когда же, спрашивая, мы услышали, что это у них только горный образ жизни и такие обычаи, по душе же они более кротки, чем большинство других людей, то мы сразу успокоились и удивлялись перемене. Расспрашивали же мы у них и о причине (этого). Но те тотчас с рукоплесканиями, похвалами и блестящим славословием стали выкрикивать твое имя и называли тебя благодетелем, градодержавным[1029] и спасителем их рода. С того времени, говорили они, как ты приплыл к Пелопоннесу, ты успокоил их помышления, и уничтожилось то недавно еще ужасное; и ни сын не обнажал более меча против отца, ни отец, со своей стороны, не осквернял руки об отрока, но даже и брат не устремлялся на брата, ни сосед на соседа; и никто более, отсекши после убийства палец или другой член лежащего и во время пирушки погружая его в бокал, не предлагает друзьям это им издавна уже любезное и привычное; вместо этого у них теперь праздник и торжественное собрание буквально каждый день с общей попойкой друг для друга и похвалы, от всех воспеваемые за столь великое дело. Оттого, конечно, в честь тебя стоит и памятник весьма блестящий, и этот памятник, о наилучший из царей, даже величественнее издревле воспеваемых, которые были воздвигнуты Фемистоклу[1030] и Мильтиаду[1031] и им подобным. И это потому, что те другими средствами, с оружием и с кровью, воздвигали памятники и одерживали для себя победы, ты же без всего этого, с одним только великим разумением, таковые города и деревни, даже превосходящие число, ласково и кротко
