Приключения без путешествий - Марк Зосимович Ланской

Преодолели небольшой подъем, и озеро осталось позади. Показались редкие избы, кусты, деревья. Машину остановили. Сопровождающий с кем-то поговорил, и опять человек с фонарем осветил кузов.

Длинная улица привела их к высокому деревянному дому. Здесь машину обступили люди. Они откинули борт и стали снимать всех по очереди. Распоряжался низенького роста старичок в белом халате, надетом поверх шинели. Появились носилки. На них унесли бабушку и Славика. Старичок в халате посмотрел в лицо Шурику и спросил:

— Дойдешь сам, или помочь?

— Куда?

— Вот сюда, в госпиталь.

— Зачем? Я не больной. Я в командировке.

Шурика беспокоило и обижало, что никто не спрашивал у него командировочного удостоверения. Старичок смешливо сморщил отвисший нос и с одобрением сказал:

— Ну, герой! Иди тогда сам, на второй этаж… Кушать хочешь?

Вместе с другими ходячими пассажирами Шурик поднялся по крутой лестнице и очутился в большой комнате, где пахло давно забытыми мамиными обедами. Ему помогли раздеться, усадили за стол, и он забыл обо всем. Перед ним лежал огромный кусище, с полбуханки, светлого, как солнце, высокого, ноздреватого хлеба.

Глубокая миска была до краев полна густым супом, один лишь запах которого захватывал дух. Шурик схлебал его без передышки, очистил миску корочкой хлеба, облизал ложку и хотел уже вставать. Но тут ему поднесли тарелку с вареной картошкой, облитой соусом с кусочками мяса. Он застенчиво оглянулся. В дверях столпились женщины в белых передниках. Они смотрели на него с испуганными лицами. Это была одна из первых машин с ленинградцами, перебравшимися через озеро, и женщины с горестным любопытством наблюдали, как едят люди из осажденного города.

И после второго, и после сладкого чая остался еще порядочный кусок хлеба. Шурик сунул его в карман и вышел из-за стола. Сопровождающий милиционер, сидевший за соседним столом, увидел его и сказал:

— Мы поедем в Тихвин, а ты здесь переночуй, а завтра пойдет машина на Колчаново и тебя захватит, я договорился.

Шурик стоял перед ним и счастливо улыбался. От обильной еды он опьянел — голова приятно кружилась, ноги подкашивались. Его увели в другую, маленькую комнату, где стояло несколько железных коек. Потом он уже не мог вспомнить, как разделся, лег и заснул. Проснулся он ночью. В комнате было совсем темно. Хотелось есть. Он вспомнил суп, картошку и решил, что это ему приснилось. Он пошарил по табуретке, нашел свои штаны, полез в карман и нащупал хлеб, мягкий, настоящий. Значит, это был не сон. Он вытащил весь кусок и съел его. Съел, улыбнулся сам себе, повернулся на другой бок, боднул головой подушку и снова заснул.

На этом берегу всё было по-другому. Люди ходили быстро, разговаривали громко и даже смеялись. На сугробах прыгали птицы. По дорогам ходили кони. Бегали собаки. И мороз был не страшный, холодил только нос и щеки, а внутри всё тепло оставалось.

Рано утром Шурик успел забежать в госпиталь и навестить Славика и бабушку. Они лежали на белых простынях. Им делали уколы и кормили молоком и сахаром. Разговаривал он с ними недолго, спешил.

Теперь он сидел в кабине грузовика, рядом с шофером, и ехал в Колчаново, один, без опекунов, как настоящий путешественник. Шофер, краснолицый парень с черными потрескавшимися пальцами, лежавшими без рукавиц на баранке, курил длинную сигаретину, щурил один глаз от дыма и время от времени задавал вопросы о жизни в Ленинграде. Послушав, он надолго замолкал и опять неожиданно задавал вопрос.

Засунув руку за отворот полушубка, шофер достал кусок сахара с прилипшими шерстинками, протянул Шурику и сказал: «Жми».

Проехали разбомбленной улицей какого-то города, и за ней опять побежали назад заснеженные поля, белые столбы, деревья.

— Тебе куда, в самые Колчаны? Или подальше?

— Мне в Дусино, в деревню.

— Дусино, Дусино, — повторил шофер, что-то припоминая. — Постой, так это тебе раньше сходить надо. Сейчас до поворота доедем, там в лес тропка пойдет, с километр будет, в самое Дусино попадешь. А по дороге тебе большой крюк делать.

У поворота он подождал, пока Шурик нашел тропку, хлопнул дверцей и уехал.

Шурика обступили разлапистые ели, протягивавшие ему пушистые шкурки белых медведей, зайцев, лис. На каждой ветке лежал неподвижный зверек с поджатыми лапками. А невзначай задень его — прыгнет, запылит серебром, проберется холодными снежинками за шиворот.

Хотя и длинным оказался километр, но давно уж так легко, сами по себе, не ходили ноги. Шурик даже взбежал на горку, и лес кончился. Внизу по пояс в снегу стояли избы. Прозрачные дымки́ тянулись из печных труб. Пугливо и радостно забилось сердце. А вдруг это не та деревня? Может быть, мама уехала?

Осипшим от волнения голосом спросил он женщину, перебегавшую улицу:

— Скажите, пожалуйста, где здесь госпиталь?

Женщина остановилась:

— А тебе кого надобно?

— Орехову Елену Николаевну.

Вместо ответа женщина куда-то крикнула:

— Елена Николаевна, выдьте-ка на двор, гость к вам.

На крыльце появилась женщина в гимнастерке, с платочком на голове. Шурик ее не знал, и она не знала Шурика. Она долго смотрела, как он подходит к ней, потом вдруг вскрикнула, подняла руки и, как слепая, пошла ему навстречу. Она прижала голову к ушанке Шурика и так крепко вцепилась в него руками, что две другие женщины с трудом ввели их в избу.

Вытирая лицо, мокрое от своих и маминых слез, Шурик почувствовал себя малышом, которому очень