Забытый фашизм: Ионеско, Элиаде, Чоран - Александра Ленель-Лавастин

Действие первое: годы 1934—1938. Эжен Ионеско — молодой преподаватель французского языка, работает в Бухаресте. Недавно он получил свою первую награду — премию Королевских фондов за «Нет». По сути, это единственное его существенное произведение того времени, если не считать постоянных выступлений в газетах и дневника. Критик Гелю Ионеску (однофамилец драматурга), автор одного из первых исследований о начальном этапе его творчества, считает, что этот дневник, отрывки из которого Ионеско публиковал и который часто зачитывал друзьям, — единственная реальная преемственная связь с той эпохой. Молодой человек вынужденно сомневается в целях своего творчества, вообще в целях литературы (это обусловило, по всей вероятности, относительную неудачу румынского периода его литературной деятельности). Дневник, видимо, в какой-то степени помог ему преодолеть избыточную самокритику и одновременно — быть искренним, насколько это возможно. Сознание Эжена Ионеско не выдерживало столкновения жизни и литературы; его искренность выражалась в формах «фраз-вскриков» (так назовет он их в «Нет») — в настоящих фразах, выражавших, как он считал, все отчаяние мира. Они по необходимости были нелитературными. «Настоящие вскрики — короткие, и говорят все. Те, что удлиняются, разрастаются в главы, книги, целые библиотеки, — утрачивают качество вскриков»[513].

Ионеско, кажется, в это время пытался отыскать некий компромиссный вариант романа: автобиографический роман, роман-дневник, как бы теперь сказали autofiction. Все эти начинания носили утопический характер и так никогда и не были доведены до конца. Однако их следы впоследствии обнаружились в таких работах, как «Дневник в клочья» (1967), «Настоящее прошедшее, прошедшее настоящее» (1968), «Отшельник» (1973). Да и многочисленные письма, заметки, признания, опубликованные в 1934—1940 годах, зачастую представляют более-менее завуалированные отрывки все того же дневника. И этот же дневник за 1940—1950 годы станет единственным свидетелем десяти лет молчания и эмиграции, которые предшествовали началу его драматургической деятельности.

Первые шаги Ионеско в литературе были трудными и неуверенными. Их плоды, гораздо менее блестящие, чем у Чорана и Элиаде, совсем не соответствовали общепринятому пониманию успеха на литературном поприще. Эти первые шаги нужно рассматривать в контексте общей политической ситуации, которая затрагивала Ионеско самым непосредственным образом. Ее воздействие определялось, во-первых, влиянием, которое она оказывала на его ближайших друзей; во-вторых, его еврейскими корнями, пусть и весьма отдаленными. Последние приобрели очень существенное значение с принятием в 1937—1938 годах расовых законов. Вследствие серьезности исторического момента усилились его навязчивые идеи и обострилась экзистенциальная неуверенность; в его творчестве изменились тон и акценты. В его текстах стала сильнее ощущаться реакция на усиление духа коллективизма и вызванные ею иные кризисы, в целом просматривавшиеся у большинства демократически настроенных европейских интеллектуалов той эпохи. Конфликт между миром отца, ужасным «отечеством» — это слово для Ионеско было непроизносимо — и миром матери, умершей в 1936 г., достиг высшей точки. В этом убеждают некоторые последующие признания, например рассказ о последнем завтраке с отцом, который произошел, вероятно, в 1937 г. «Прежде он меня называл большевиком; затем он стал меня называть обжидовившимся. Вот и в конце того завтрака он меня называл обжидовившимся. Припоминаю фразу, которую я тогда сказал ему в ответ. «Лучше быть обжидовившимся, чем мерзавцем [le con]. Сударь, честь имею кланяться»[514]. Ионеско очень эмоционально, в нескольких коротких фразах удалось описать, как с ростом числа сторонников Железной гвардии усиливались его тоска и одиночество: «Полицейские — носороги. Магистраты — носороги. Ощущаешь себя единственным человеком среди носорогов. Носороги задаются вопросом, как мог существовать мир, когда им управляли люди. А ты спрашиваешь себя: неужели миром и в самом деле управляли люди?»[515]

Действие второе: усиление румынского фашизма заставило Ионеско отправиться во Францию. Он только что женился (в июле 1936 г.) и ехал вместе с женой. Он получил стипендию для написания диссертации; впрочем, она так никогда и не была создана. Ее темой должно было стать чувство смерти и греха во французской литературе после Бодлера. Стипендия позволила Ионеско пробыть в Париже полтора года — с конца 1938 до весны 1940 г. В это время они с Чораном ходили по одним и тем же парижским бульварам, но Ионеско категорически отказывался с ним встречаться. Он, несомненно, чувствовал себя в безопасности под защитой великой страны, хотя предчувствие грядущего несчастья его не покидало: «В канун катастрофы человечество дрожит. И мы чувствуем, как катастрофа приближается»[516], — писал драматург в 1938 г.

Источники, находящиеся в нашем распоряжении, весьма немногочисленны и не позволяют реконструировать оба вышеуказанных периода во всех деталях. Конечно, имеются воспоминания и последующие высказывания Ионеско. Имеется также — и это главное — книга «Настоящее прошедшее...», вышедшая в свет в 1968 г. Многие страницы дневника тех лет переведены (Э. Ионеско. — Перев.) с румынского и воспроизведены в этой книге полностью. Но датированы они весьма приблизительно — под единой рубрикой «вокруг 1940 г.». Сопоставление описываемых событий с общим контекстом позволяет точнее установить, когда они происходили: одни совершенно явно имели место в 1936—1938 годах, до его отъезда в Париж; другие, наоборот, случились непосредственно после его возвращения в Бухарест, между июнем 1940 и июлем 1942 г. (в книге — под рубрикой «вокруг 1941 г.»). В настоящем разделе мы лишь коснемся этого последнего периода — подробно он рассматривается в главе VII, посвященной годам войны. Среди источников, где события тех лет описываются очевидцами, назовем также несколько писем и свидетельств третьих лиц, например Михаила Себастьяна и писательницы Марианы Сора, встречавшейся с Эженом Ионеско в румынских эмигрантских кругах в Париже в 1939 г. Наконец, ценными свидетельствами состояния его духа в те времена являются репортажи Ионеско в румынской прессе, до настоящего времени не переведенные на французский язык.

«ОНИ БЕЗОБРАЗНЫ, ОНИ КУПАЮТСЯ В ГРЯЗИ И ВОЮТ»

В румынских дневниках конца 30-х годов Ионеско писал с натуры «превращение», которое претерпевали окружавшие его люди, становясь сторонниками легионеров. Каким же ему представлялся этот процесс? Следует сразу отметить, что именно тогда в его сознании возник образ носорога, опираясь на который он и создал три десятилетия спустя свою знаменитую пьесу. Этот образ — порождение окружающей действительности. «Представьте себе, что в один прекрасный день вы обнаруживаете: носороги захватили власть. Воцарилась носорожья мораль, носорожья философия; весь мир вокруг стал носорожьим», — писал он, по всей вероятности, в момент провозглашения национал-легионерского режима в 1940 г.[517]

Еще до этого Ионеско с удивительной прозорливостью удалось описать скрытый и постепенный процесс превращения. Носороги — мутанты. Первая фаза претерпеваемой ими трансформации практически незаметна невооруженным глазом. Дело в том, что у болезни есть инкубационный период, неоднократно замечал драматург. Сегодня, когда мы располагаем и другими источниками, просто поражает, как верна нарисованная им клиническая картина и насколько точно ее этапы совпадают с вехами процесса политической эволюции Мирчи Элиаде, вырисовывающимися из хронологического анализа его статей, из все более тревожных и удрученных дневниковых записей Михаила Себастьяна. Для Ионеско, как и для Себастьяна, дневник — последняя соломинка, за которую еще можно уцепиться в попытке сохранить внутреннюю свободу и достоинство. И оба они отслеживают в своих дневниках проявление первых симптомов «носорожьей» болезни.

Первоначально, разумеется, собеседники Ионеско все скопом заявляют о своем неприятии Железной гвардии. И конечно, они ничего не имеют против евреев. Таков Элиаде в 1933—1934 гг. Потом начинаются первые уступки. Это безошибочный признак; он свидетельствует, что они уже заражены, что они готовы отдаться на заклание Молоху. Теперь уже ясно, что болезнь не замедлит проявиться, что скоро они уступят искушению со стороны силы. В определенном смысле они ему уже уступили. Таков Элиаде в 1935 г. Ионеско приводит пример: «Я разговаривал с С. Разговор был совершенно спокойным. А потом стали говорить о политике. Конечно, он заявил, что он против наци, против Железной гвардии, но... «По большинству пунктов я с ними не согласен. Однако, знаете ли, следует признать, вы же знаете, я не антисемит, но все-таки следует признать, что и сами евреи... «и так далее». Вы знаете, я не сторонник Железной гвардии. И все же у них прослеживается какая-то моральная и духовная взыскательность...» Я в ужасе протестую. Так они все и начинают. Они признают какие-то вещи со всей объективностью. Все требует разумного и объективного обсуждения... Все мои друзья-антифашисты стали законченными фашистами, фанатичными приверженцами фашизма потому, что уступили сперва совсем в малом»[518].