Восемь глав безумия. Проза. Дневники - Анна Баркова

— Возможно. Вполне возможно, — равнодушно ответил Жан Донне, — но я не позволю вам сделать это.

— Почему?

— Да хотя бы из самой обыкновенной человеческой жалости. Пусть люди живут, — они все-таки люди. Авось, со временем из них получится что-нибудь путное.

— Авось! — с презреньем крикнул Фини-Фет. — Я хочу жить не на «авось», а согласно закону долга и разума.

— Закон долга и разума повелевает нам уважать все живущее.

— Прописная истина или <подержанное?> христианство. Ваш отрицательный анализ гораздо умнее и доказательнее ваших куцых убеждений и верований… Уважать все живущее… Зачем же вы мясо жрете?

— Вы правы. Это очень дурно, это отступление от закона.

— Вы квакер, что ли, или баптист?

— Человек.

— Тьфу! Невзирая на ваши проповеди, я сделаю то, что задумал. Не вечно же вы будете сторожить меня.

— Вечно сторожить вас я не смогу, конечно. Но, если вы не откажетесь, не излечитесь от мании уничтожения, я убью вас.

— Ха-ха-ха! По закону разума вы должны уважать все живущее.

— Я убью вас, чтобы спасти наше племя и даже вашу семью.

— Моя семья не нуждается в спасении… Моей семье нет места среди этих питекантропов, нет места и в большой белой Гынгуании…

— Вы происходите от этих питекантропов на пятьдесят процентов. Послушайте, Фтырффтыр…

— Слушаю, Жан Донне, — с вызывающей насмешливостью ответил Финн-Фет, — и вы рядитесь в чужие яркие перья, почему же вы стараетесь уколоть меня этим?

— Я не пытаюсь. Мое европейское имя Жан Донне напоминает мне о том, что я был лакеем белых людей. Я не хочу забывать об этом, не хочу особенно доверять высококультурным белым освободителям. Называйте меня моим гынгуанским именем — Жугрумбом, мне все равно. Не имя делает человека.

— А человек делает имя. Весьма правильно и похвально; достойно, по крайней мере, второго класса европейской средней школы, — издевался Фини-Фет. — Не валяйте дурака, вы лучше меня понимаете, что мир обречен на гибель. Я только спасаю Гынгуанию от худшего вида смерти. Я только начинаю, а белые люди продолжат и закончат эту операцию по уничтожению выдохшегося человечества.

— А я попытаюсь спасти часть выдохшегося человечества из сострадания. Кроме того, у меня глубочайшее убеждение, что никто в мире не имеет права уничтожать мир, несмотря на всю его подлость, низость, глупость и жестокость. Я — за жизнь, которая готова принять и вынести все.

— А я — за смерть, которая освобождает от всего.

— Значит, наши пути расходятся. Очень печально, ибо я должен уничтожить вас.

— Непоследовательно немного, — рассмеялся Фини-Фет. — Да и вообще вы непоследовательны. Именно вы и должны были бы приветствовать великий конец, а я — бороться за социальные идеалы, за нерушимость и целость Гынгуании, вообще за жизнь.

— Нет! Скептики и так называемые циники, изучившие действительность до всех ее позорных глубин, больше любят и оберегают жизнь всего сущего, чем доктринеры-идеалисты, вроде вас.

— Кроме «позорных глубин» в действительности, видимо, ничего и не осталось. Жизнь исчерпала все формы, все возможности. В дальнейшем только общедоступное, дешевое и очень непрочное строительство. Долой такую жизнь! Долой ползающих гынгуанцев, которым незачем, собственно говоря, подниматься на ноги, — по существу ничего от этого не изменится.

— Эти ползающие и рычащие родичи преклоняются перед вами со всем благоговением, на какое только способны их темные, смутные души… А вы решили уничтожить их в силу предвзятой идеи о неизбежности гибели мира. Чудак. Людям давно известно, что рано или поздно мир погибнет, а все-таки люди жили и рождали Джордано Бруно, Коперников и Эйнштейнов.

— Да. У людей впереди были сотни лет, а у нас считанные мгновения. Год-два-три, и наша планета превратится в черную выжженную пустыню. Прочь!

Фини-Фет внезапно вскочил, желая наброситься на Жана Донне, но тот был настороже. Мгновенно он выхватил браунинг и выстрелил. Фини-Фет упал. В браунинге осталось два заряда.

Уже рассветало. Жан Донне вышел из сада; спокойной, неспешной походкой он направился к шалашам гынгуанцев. Какие-то существа уже выползали из них. Мужчины шли более свободным шагом, женщины, скрюченные в три погибели, очень быстро перебирали руками и ногами по земле. Одинокая, прямая мужская фигура двигалась навстречу Жану Донне. Он нахмурился.

— Еще этот. И Рчырчау, и У-Дарь. Я ненавижу кровопролитие, а я должен взять на свою совесть убийство четырех человек.

Министр госбезопасности Драуши ускорил шаг и спросил:

— Я слышал какой-то подозрительный шум. Что случилось?

— Ничего.

— Странно. Я определенно слышал звук выстрела. По-моему, среди гынгуанцев есть большие приверженцы Рчырчау, их надо изолировать.

— А где сам Рчырчау? — с любопытством спросил Жан Донне.

— Он у меня крепко заперт. А рядом с ним возлюбленная богиня Давилия-Душилия. Если бы вы знали, как завизжал этот старый негодяй, когда увидел свою покровительницу, свою прелестную соседку. Он прижался в угол, чтобы оказаться на приличном расстоянии от богини.

Мин<ист>р госбезопасности захохотал, схватился за голые бока. Он по-прежнему был в своей повязке.

Жан Донне заинтересовался:

— А вы что?

— Я сказал благочестивым и возмущенным тоном: «Великий жрец, почему вы поднимаете такой содом в святилище богини, вашей заступницы и покровительницы? Вы должны обратиться к ней с благодарственной молитвой». А этот пёс верещит: «Она меня задушит! Она меня укусит! С ней нужно обходиться очень осторожно. Почему она не в крепкой священной клетке? Почему она так близко? И у меня нет священного посоха, чтобы усмирить ее… и нет еды для нее. А голодная она невероятно зла».

Драуши снова гулко захохотал.

— Ну? — нетерпеливо спросил Жан Донне.

— Что — ну?

— Она не задушила его?

— Да нет! Я хочу спросить премьера об окончательном решении по поводу этого мракобеса. Я мог бы и на свой страх ликвидировать его, но, вы понимаете, дисциплина, партийный долг…

Жан Донне перебил отрывисто и повелительно:

— Пойдите и прикончите его. Я уже сговорился с премьером. Старик очень опасен.

Драуши явно обрадовался:

— Вот и прекрасно. Я — сейчас.

Он опрометью кинулся обратно к шалашу особого назначения.

Через две-три минуты там началась страшная возня. Вопли и омерзительные визги старика, хохот Драуши раздавались на всю улицу. Жан Донне вздрогнул в приступе непреодолимого отвращения.

— Это, кажется, называется макиавеллизмом. Сейчас я пущу в расход и палача.