Путешествие домой - Радханатха Свами

Свами пригласил меня оставаться в его храме столько, сколько я захочу. Это был первый садху, следовавший путем бхакти-йоги, с которым я близко познакомился. Словно любящий отец, он внимательно заботился обо мне. Каждый раз, когда он смотрел на меня, нежная улыбка озаряла его старческое лицо. Будучи вчетверо старше, он, тем не менее, собственноручно кормил меня, а позже, когда я заболел, готовил для меня травяные лекарства. Он был уважаемым Свами, а я — всего лишь крохотной заблудшей душой, юношей с Запада, тщетно пытающимся найти свой путь.

Преданность и любовь Рама-севаки Свами сильно повлияли на меня. Именно от него я научился тому, как должен вести себя настоящий святой человек. Простота и преданность сплошным потоком проливались из его сердца на все, что он делал. Каждое утро он проводил в одиночестве несколько часов, повторяя имена Господа Рамы на деревянных четках и с большим чувством поклоняясь алтарю. Однажды он объяснил мне, что означает его имя: «Рама-севака означает „тот, кто служит Господу Раме“, а самое лучшее служение Раме — помогать другим узнать и полюбить Его». Он пригладил свою мягкую седую бороду и продолжил с еще большим чувством: «Я очень признателен тебе за то, что ты позволяешь мне служить тебе». Услышав эти слова, Нараян Прасад так расчувствовался, что комок слез застрял у него в горле. Только справившись с волнением, он смог перевести мне слова своего гуру. Что касается меня, то я только-только начинал понимать, что такое истинная преданность Богу.

По ночам, когда мы спали на неровном каменном полу храма, меня донимал рой кровожадных комаров. Было такое ощущение, что меня едят заживо. От комариного писка у меня звенело в ушах. Облепляя меня, комары вонзались в мою плоть и начинали сосать из меня кровь. Заснуть в таких условиях было просто невозможно. Совершенно измученный, я смотрел на Рама-севаку Свами и еще одного гостившего в храме садху. Хотя комары точно так же роились вокруг них и безостановочно пили их кровь, те продолжали безмятежно спать, лежа на камнях. Эти два садху совершенно не обращали внимания на телесные страдания. Мне же оставалось лишь молиться, чтобы когда-нибудь стать таким же отрешенным, как они.

Однажды вечером гостящий в храме садху вызвался приготовить для нас обед. Утром он собрал в городе подаяние, и, вернувшись, разжег костер. Сидя на корточках, он подкидывал в огонь сухие коровьи лепешки, кипятя в глиняном горшке воду для кичри — блюда из риса, маша и картофеля. Садху был смуглым, со спутанными волосами и бородой. Из одежды на нем была лишь выцветшая добела набедренная повязка. Приготовив блюдо, он освятил его на алтаре, а потом позвал нас. Я сел на полу в одном ряду с Рама-севакой Свами и еще тремя садху. Пока наш повар раскладывал кичри по тарелкам, мы, готовясь к трапезе, читали молитвы во славу Господа Рамы. Ели мы, как обычно, руками с тарелок из листьев. Но, стоило кичри коснуться моего языка, как я почувствовал невыносимое жжение во рту. Ощущение было такое, словно повар приготовил блюдо из одного красного перца, лишь для вида приправив его рисом. Я покрылся испариной, из носа у меня потекло, а из глаз покатились слезы. Казалось, что даже оставшаяся в ушах сера начала плавиться. Я был в отчаянии, поскольку у садху принято доедать свою порцию до конца. В тот момент единственной целью моей жизни было каким-то образом доесть то, что осталось на тарелке. Жжение было невыносимым, и я начал неудержимо икать. В ужасных муках я глотал обжигающее блюдо, тогда как остальные ели его с наслаждением, даже не замечая моих страданий. Когда мне удалось запихнуть в себя остатки кичри с тарелки и я уже надеялся, что мучения мои позади, наш щедрый повар стал раздавать добавку.

Я закрыл свою тарелку обеими руками: «Пуран, пуран — я сыт, больше не надо».

Повар же улыбался, держа над моей тарелкой полный до краев половник: «Лора, тора — еще немного, совсем чуть-чуть».

У меня было ощущение, что передо мной стоит олицетворенная смерть и я молю ее о пощаде.

«Пуран, пуран»,  — закрывал я руками тарелку.

«Тора, тора».

С невинной улыбкой садху произвел свое судьбоносное действо, и содержимое половника перекочевало в мою тарелку. Едва не потеряв сознание, я кое-как доел добавку и с облегчением перевел дух. И тут я увидел, что садху заходит с добавкой на третий круг. Я понял, что третьей порции я не переживу. Мне хотелось сбежать, но я не мог себе этого позволить. По этикету, принятому среди садху, нельзя вставать до того, как все остальные закончат трапезу. Повар зачерпнул полный половник кичри, в котором во множестве плавали стручки красного перца, и занес его над моей тарелкой.

Я с детства очень боялся огорчить кого-либо. А наш повар так искренне старался угодить нам, что я просто не мог позволить себе хоть как-то проявить неудовольствие. Сердце мое бешено колотилось. Что делать?

Я торопливо поднял свою тарелку и скомкал ее.

Садху улыбнулся и перешел к следующему едоку. В изумлении я наблюдал, как остальные с наслаждением поглощают порцию за порцией. Повар, кивнув на меня, похвалился: «Ему так нравится мое кичри, что он даже плачет от благодарности». Я выдавил из себя улыбку и согласно кивнул, размышляя о том, какую важную роль в жизни этих людей играет философия бескорыстного служения.

Да, я плачу. И вполне возможно, именно от благодарности, как считает этот садху. Удовлетворить других порой нелегко, но я хочу это делать, и это желание — часть моей глубинной природы. В сущности, вытерпеть жгучую боль от острой пищи — совсем небольшая цена за то, чтобы увидеть удовольствие на лице этого садху.

Той ночью комары меня почти не беспокоили — наверное, потому, что моя кровь стала для них слишком острой.

За то время, что я провел в Патне, мы очень сблизились с Нараян Прасадом. Как это часто бывает среди друзей, он решил познакомить меня еще с одним своим другом — врачом-рентгенологом. Однажды этот врач пригласил нас к себе в клинику. Мы расположились в его кабинете, за письменным столом. Хотя по происхождению врач был индусом, он не мог смириться с распространенным в индуизме пренебрежением к низшим кастам. Это было главной причиной, по которой он принял ислам. Теперь его звали Мухаммед, и он изучал Коран. Хотя Мухаммед не отрицал учение Бхагавад-гиты, он не желал более отождествлять себя с религией, дискриминирующей людей по признаку их происхождения. Я возразил ему: «Но ведь в Гите ничего не говорится об ущемлении прав людей на основании их происхождения. Многие великие индусские святые были выходцами из низших каст. Бхагавад-гита учит, что мы — бессмертные души, а не бренные тела».

Вместе мы обсуждали истинные основы религии и проводили параллели между тем, что сказано в Бхагавад-гите, Библии и Коране. После этого мы встречались еще несколько раз и без каких-либо предубеждений к верованиям друг друга беседовали о Боге. Мухаммед не пытался обратить меня в ислам, и я не делал попыток переубедить его. Вместо этого, каждый из нас делился своим пониманием, проявляя глубокое уважение к взглядам собеседника. Когда мы разговаривали, я особенно ясно ощутил, что милость Бога проливается на людей через все религии, все священные писания и через разных святых. Я все глубже и глубже понимал, что, какой бы путь мы ни избрали и каким бы узким он ни был, искренняя преданность Богу, в самом общем смысле этого слова, — это единственный способ преодоления распрей и разногласий и этом мире.

На следующий день после разговора с Мухаммедом я, сидя на берегу Ганги с Нараян Прасадом, спросил его: «Как в стране, где так остры противоречия между индуизмом и исламом, Вам удается с такой любовью относиться к представителю другого вероисповедания?»

Тепло улыбнувшись, он произнес в ответ слова, которые я запомнил на всю жизнь: «Собака узнает своего хозяина в любой одежде. Хозяин может быть в халате, в костюме и галстуке или вообще не одет, но собака всегда его узнает. Если мы не способны узнать Бога, нашего возлюбленного хозяина, когда Он облачен в другие одежды — одежды из другой религии, — то мы хуже собаки».

Поскольку я задержался у Рама-севаки Свами дольше, чем предполагал, мне пришлось идти в контору иммиграционной службы в Патне, чтобы попытаться продлить свою визу. Контора представляла собой небольшое кирпичное здание, в котором за столом сидел пожилой индус-инспектор. Система хранения документов, похоже, отсутствовала как таковая — бумаги лежали стопками на столе и прямо на полу. Минут пятнадцать инспектор рылся в этой груде документов в поиске бланка заявления. Заполнив бланк, я протянул его инспектору вместе со своим паспортом. Тот бросил на паспорт беглый взгляд, а затем произнес бесстрастным бюрократическим голосом: «Ваша виза продлению не подлежит».