Яма - Александр Куприн

Тамара улыбнулась лукаво и высокомерно:

– Нет, когда настоящее дело, я не кисель. Ты это, пожалуй, скоро увидишь, Женечка. Только не будем лучше ссориться – и так не больно сладко живется. Хорошо, я сейчас пойду и пришлю его к тебе.

Когда она ушла, Женька уменьшила огонь в висячем голубом фонарике, надела ночную кофту и легла. Минуту спустя вошел Гладышев, а вслед за ним Тамара, тащившая за руку Петрова, который упирался и не поднимал головы от пола. А сзади просовывалась розовая, остренькая, лисья мордочка косоглазой экономки Зоси.

– Вот и прекрасно, – засуетилась экономка. – Прямо глядеть сладко: два красивых паныча и две сличных паненки. Прямо букет. Чем вас угощать, молодые люди? Пива или вина прикажете?

У Гладышева было в кармане много денег, столько, сколько еще ни разу не было за его небольшую жизнь целых двадцать пять рублей, и он хотел кутнуть. Пиво он пил только из молодечества, но не выносил его горького вкуса и сам удивлялся, как это его пьют другие. И потому брезгливо, точно старый кутила, оттопырив нижнюю губу, он сказал недоверчиво:

– Да ведь у вас, наверное, дрянь какая-нибудь?

– Что вы, что вы, красавчик! Самые лучшие господа одобряют... Из сладких – кагор, церковное, тенериф, а из французских – лафит... Портвейн тоже можно. Лафит с лимонадом девочки очень обожают

– А почем?

– Не дороже денег. Как всюду водится в хороших заведениях: бутылка лафита – пять рублей, четыре бутылки лимонаду по полтиннику – два рубля, и всего только семь...

– Да будет тебе, Зося, – равнодушно остановила ее Женька, – стыдно мальчиков обижать. Довольно и пяти Видишь, Люди приличные, а не какие-нибудь...

Но Гладышев покраснел и с небрежным видом бросит на стол десятирублевую бумажку.

– Что там еще разговаривать. Хорошо, принесите.

– Я заодно уж и деньги возьму за визит. Вы как молодые люди-на время или на ночь? Сами знаете таксу: на время – по два рубля, на ночь – по пяти.

– Ладно, ладно. На время, – перебила, вспыхнув, Женька. – Хоть в этом-то поверь.

Принесли вино. Тамара выклянчила, кроме того, пирожных. Женька попросила позволения позвать Маньку Беленькую. Сама Женька не пила, не вставала с постели и все время куталась в серый оренбургский платок, хотя в комнате было жарко. Она пристально глядела, не отрываясь, на красивое, загоревшее, ставшее таким мужественным лицо Гладышева.

– Что с тобою, милочка? – спросил Гладышев, садясь к ней на постель и поглаживая ее руку.

– Ничего особенного... Голова немного болит. Ударилась.

– Да ты не обращай внимания.

– Да вот увидела тебя, и уж мне полегче стало. Что давно не был у нас?

– Никак нельзя было урваться – лагери. Сама знаешь... По двадцать верст приходилось в день отжаривать. Целый день ученье и ученье: полевое, строевое, гарнизонное. С полной выкладкой. Бывало, так измучаешься с утра до ночи, что к вечеру ног под собой не слышишь... На маневрах тоже были... Не сахар...

– Ах вы бедненькие! – всплеснула вдруг руками Манька Беленькая. – И за что это вас, ангелов таких, мучают? Кабы у меня такой брат был, как вы, или сын – у меня бы просто сердце кровью обливалось. За ваше здоровье, кадетик!

Чокнулись. Женька все так же внимательно разглядывала Гладышева.

– А ты, Женечка? – спросил он, протягивая стакан,

– Не хочется, – отвечала она лениво, – но, однако, барышни, попили винца, поболтали, – пора и честь знать.

– Может быть, ты останешься у меня на всю ночь? – спросила она Гладышева, когда другие ушли. – Ты, миленький, не бойся: если у тебя денег не хватит, я за тебя доплачу. Вот видишь, какой ты красивый, что для тебя девчонка даже денег не жалеет, – засмеялась она.

Гладышев обернулся к ней: даже и его ненаблюдательное ухо поразил странный тон Женьки, – не то печальный, не то ласковый, не то насмешливый.

– Нет, душенька, я бы очень был рад, мне самому хотелось бы остаться, но никак нельзя: обещал быть дома к десяти часам.

– Ничего, милый, подождут: ты уже совсем взрослый мужчина. Неужели тебе надо слушаться кого-нибудь?.. А впрочем, как хочешь. Может быть, свет совсем потушить, или и так хорошо? Ты как хочешь, – с краю или у стенки?

– Мне безразлично, – ответил он вздрагивающим голосом и, обняв рукой горячее, сухое тело Женьки, потянулся губами к ее лицу. Она слегка отстранила его.

– Подожди, потерпи, голубчик, – успеем еще нацеловаться. Полежи минуточку... так вот... тихо, спокойно... не шевелись...

Эти слова, страстные и повелительные, действовали на Гладышева как гипноз. Он повиновался ей и лег на спину, положив руки под голову. Она приподнялась немного, облокотилась и, положив голову на согнутую руку, молча, в слабом полусвете, разглядывала его тело, такое белое, крепкое, мускулистое, с высокой и широкой грудной клеткой, с стройными ребрами, с узким тазом и с мощными выпуклыми ляжками. Темный загар лица и верхней половины шеи резкой чертой отделялся от белизны плеч и груди.

Гладышев на секунду зажмурился. Ему казалось, что он ощущает на себе, на лице, на всем теле этот напряженно-пристальный взгляд, который как бы касался его кожи и щекотал ее, подобно паутинному прикосновению гребенки, которую сначала потрешь о сукно, – ощущение тонкой невесомой живой материи.

Он открыл глаза и увидел совсем близко от себя большие, темные, жуткие глаза женщины, которая ему показалась теперь совсем незнакомой.

– Что ты смотришь, Женя? – спросил он тихо. – О чем ты думаешь?

– Миленький мой мальчик!.. Ведь правда: тебя Колей звать?

– Да

– Не сердись на меня, исполни, пожалуйста, один мой каприз: закрой опять глаза... нет, совсем, крепче, крепче... Я хочу прибавить огонь и поглядеть на тебя хорошенько. Ну вот, так... Если бы ты знал, как ты красив теперь... сейчас вот... сию секунду. Потом ты загрубеешь, и от тебя станет пахнуть козлом, а теперь от тебя пахнет медом и молоком... и немного каким-то диким цветком. Да закрой же, закрой глаза!

Она прибавила свет, вернулась на свое место и села в своей любимой позе – по-турецки. Оба молчали. Слышно было, как далеко, за несколько комнат, тренькало разбитое фортепиано, несся чей-то вибрирующий смех, а с другой стороны – песенка и быстрый веселый разговор. Слов не было слышно. Извозчик громыхал где-то по отдаленной улице...

«И вот я его сейчас заражу, как и всех других, – думала Женька, скользя глубоким взглядом по его стройным ногам, красивому торсу будущего атлета и по закинутым назад рукам, на которых, выше сгиба локтя, выпукло, твердо напряглись мышцы. – Отчего же мне так жаль его? Или оттого, что он хорошенький? Нет. Я давно уже не знаю этих чувств. Или оттого, что он – мальчик? Ведь еще год тому назад с небольшим я совала ему в карман яблоки, когда он уходил от меня ночью. Зачем я тогда не сказала ему того, что могу и смею сказать теперь? Или все равно он не поверил бы мне? Рассердился бы? Пошел бы к другой? Ведь рано или поздно каждого мужчину ждет эта очередь... А то, что он покупал меня за деньги, – разве это простительно? Или он поступал так, как и все они, сослепу?..»

– Коля! – сказала она тихо, – открой глаза.

Он повиновался, открыл глаза, повернулся к ней, обвил рукой ее шею, притянул немного к себе и хотел поцеловать в вырез рубашки – в грудь. Она опять нежно, но повелительно отстранила его.

– Нет, подожди, подожди, – выслушай меня... еще минутку. Скажи мне, мальчик, зачем ты к нам сюда ходишь, – к женщинам?

Коля тихо и хрипло рассмеялся.

– Какая ты глупая! Ну зачем же все ходят? Разве я тоже не мужчина? Ведь, кажется, я в таком возрасте, когда у каждого мужчины созревает... ну, известная потребность... в женщине... Ведь не заниматься же мне всякой гадостью!

– Потребность? Только потребность? Значит, вот так же, как в той посуде, которая стоит у меня под кроватью?

– Нет, отчего же? – ласково смеясь, возразил Коля.Ты мне очень нравилась... с самого первого раза. Если хочешь, я даже... немножко влюблен в тебя... по крайней мере ни с кем с другими я не оставался.

– Ну, хорошо! А тогда, в первый раз, неужели потребность?

– Нет, пожалуй, что и не потребность, но как-то смутно хотелось женщины... Товарищи уговорили... Многие уже раньше меня ходили сюда... Вот и я...

– А что, тебе не стыдно было в первый раз?

Коля смутился: весь этот допрос был ему неприятен, тягостен. Он чувствовал, что это не пустой, праздный, постельный разговор, так хорошо ему знакомый из его небольшого опыта, а что-то другое, более важное.

– Положим... не то что стыдно...ну, а все-таки же было неловко. Я тогда выпил для храбрости.

Женя опять легла на бок, оперлась локтем и опять сверху поглядывала на него близко и пристально.

– А скажи, душенька, – спросила она еле слышно, так, что кадет с трудом разбирал ее слова, – скажи еще одно: а то, что ты платил деньги, эти поганые два рубля, – понимаешь? – платил за любовь, за то, чтобы я тебя ласкала, целовала, отдавала бы тебе свое тело, – за это платить тебе не стыдно было? никогда?