Жалобная книга - Макс Фрай

– А вот пришла бы сюда неделей раньше, не было бы тебе никакой Капитолины Аркадьевны, – назидательно говорит рыжий. – Она нас на целый месяц покинула.

Глаза у него при этом непроизвольно округляются, брови ползут вверх, приобретая трагический излом. И я вдруг осознаю: да, конечно, для накхов месяц – огромный срок. Почти вечность.

– Ладно, – откликаюсь рассеянно, – я ни за что не стану приходить сюда неделей раньше, обещаю. Спасибо, что предупредил.

Собеседники мои развеселились, а я даже не сразу поняла: что тут смешного? Вот до чего обалдела.

Кафе понемногу заполнялось посетителями. Здесь оказалось не так уж людно. Почти треть столиков в кофейной комнате к восьми вечера оставалась пустой, а в чайной засел один-единственный дядечка средних лет, улыбчивый и молчаливый. За весь вечер он ни разу не поднялся с места, словом ни с кем не обменялся, но разглядывал присутствующих с доброжелательным вниманием – тех, кто не был скрыт от его зрения двумя дверными проемами.

Все происходило совсем не так, как я себе представляла. Мне-то мерещилось что-то вроде общего собрания, чуть ли не групповое камлание за круглым столом. На повестке дня прием нового члена в тайную организацию; метание жребия, строгое собеседование со старейшинами, закрытое голосование, общее решение, присяга и прочая масонская суета.

Ага, как же.

На самом деле наша компания из трех человек оказалась самой многочисленной. Сюда приходили поодиночке, многие так же и рассаживались; лишь изредка кто-то вставал, ненадолго задерживался у соседнего столика и почти сразу же возвращался на место. Со стороны можно было подумать, что все присутствующие забыли дома спички и зажигалки и теперь друг у дружки одалживаются.

Все вели себя так, словно бы зашли сюда случайно, изнывая от субботней скуки. Делали заказы, вертели в руках сигареты, неторопливо цедили напитки; некоторые принялись ужинать. Толстяк в дальнем углу читал книгу и, кажется, за весь вечер ни разу от нее не оторвался, даже ел, не глядя в тарелку. Блондинка с длинной косой подсела к загорелому жилистому старичку, тот извлек из портфеля карманные нарды, и они принялись играть, не обращая решительно никакого внимания на окружающих. Ослепительно красивый юноша-азиат, с раскосыми и жадными, как положено, очами, хмурясь, листал глянцевый журнал; время от времени делал на полях какие-то пометки. Не то выпускающий редактор номера, не то просто очень внимательный читатель, поди разбери.

Несколько человек все же подошли к нам – не все сразу, понятно, а по одному, с большими интервалами, – коротко поздоровались с моими опекунами, одарили меня скупыми, но вполне приветливыми улыбками. Имя не спрашивали, да и сами не представлялись – за одним исключением. Кудрявая, худая, как подросток, брюнетка положила на стол возле моей чашки белую гвоздику с коротким стеблем, шепнула: «Меня зовут Ляля, зимой я молчунья, но как-нибудь ближе к лету непременно поболтаем» – и тут же удалилась в другой конец зала. Прочие разглядывали меня издалека – неназойливо, вполне доброжелательно и без особого любопытства, как новую деталь интерьера, приятную, но вряд ли судьбоносную перемену.

В другое время, в другом месте я была бы разочарована, даже обижена: как же, обещали отвести в чудесное место, перезнакомить с волшебными какими-то людьми, а тут скукота, хуже, чем в Маринкином кафе по понедельникам, да и «волшебные люди» кажутся обычными московскими обывателями, сидят вон, жуют помаленьку и не то что на меня, друг на друга внимания не обращают.

И – ничего не происходит.

Но я, напротив, наслаждалась удивительной атмосферой этого разобщенного собрания. Исподволь разглядывала ничем на первый взгляд не примечательные, но исполненные обаяния лица. Любовалась сдержанной пластикой жестов. Жадно вдыхала теплый воздух, пропахший кофейными зернами, специями и дорогим табаком, а выдыхала медленно, неохотно, словно бы надеялась, что настроение заразно и передается, как грипп, воздушно-капельным путем.

Настроение, да, – вот чем приворожило меня это место. Тут царили мифические покой и воля, в концентрированном виде, без примесей. Я расслабилась настолько, что рта не открывала, хотя обычно, познакомившись с новым человеком, трещу без умолку.

Мой персональный Иерофант тоже помалкивал. Нескольких вновь прибывших он удостоил кратким визитом, прочих – молчаливым кивком. По собственной инициативе заказал мне чизкейк с малиновым соусом. Пару раз прикоснулся к моей руке, словно бы подавая знак: все очень, очень хорошо. Это я, впрочем, и без него прекрасно понимала. Вернее, не понимала я ничегошеньки, зато чувствовала всем телом – изумительное ощущение.

Когда чизкейк был практически побежден, Капитолина Аркадьевна вдруг встрепенулась и принялась шепотом рассказывать мне о присутствующих.

– Витя, Виктор Сергеевич, который толстяк с книжкой, – один из самых опытных. Лет десять, говорят, чужие судьбы таскает, с тех пор как съездил в командировку в Ирак и нарвался там на какого-то местного чудо-дервиша. Тот его всему и обучил. Витя понять ничего не успел, как стал накхом. Как я понимаю, был прежде простой хороший мужик, реалист, без особых претензий и фантазий – и на тебе. Теперь чуть ли не старейший московский практик и единственный среди нас теоретик. Исследует сей психофизический феномен изнутри, как он сам выражается… Правда, с большими перерывами на семейную жизнь. Мы-то все монашествуем, иначе не выходит, а у него жена, сын, две дочки, и ничего, на все его хватает – удивительный случай… А вот Юрка Ли, кореец, будешь смеяться, мой учитель. Выглядит очень молодо, правда? На самом деле ему под сорок, и добрая половина присутствующих обязана ему своими умениями. Так уж ему везет, куда бы ни сунулся, вечно на новичков нарывается. Говорит, уже так привык учительствовать, хоть спецПТУ открывай для подрастающей смены… А Лялечка, которая подарила тебе гвоздику, моя девочка. «Моя» – в том смысле, что я ее нашла и всему научила. Приметила в троллейбусе. Несколько остановок промучилась, придумывая, как бы завязать разговор, и тут она сама спросила: «Вы что-то хотите мне сказать?» Очень талантливая девочка. Чужие мысли – не все, конечно, а лишь самые «громкие», так, что ли? – еще до встречи со мной читала, как газету. Скорбный, по правде сказать, дар. Со своими-то думами не всякий справляется, а уж чужие… Зато ей потом очень легко было. Я имею в виду учиться. И о ерунде не беспокоилась, с самого начала.

– О какой именно ерунде? – спрашиваю осторожно. – Ерунды – ее ведь много, разной.

– О той ерунде, которую из доброй половины новичков палкой не выколотишь. Вопрос вопросов: имеем ли мы право снимать сливки с чужих судеб?.. Ты-то, кстати, не терзаешься?