Жизнь против смерти - Мария Пуйманова

После дневной смены Буреш, как обычно, отправился погулять в лес; все уже знали, что он чахоточный и ему надо дышать свежим воздухом. Гаек пошел через Заторжанку, чтобы их не видели вместе. Около пещеры они встретились с Пепиком из каменоломни. План действий был ясен. Заряд с детонатором, шнур и батарейка с запалом были уже готовы. Все трое хорошо знали поворот — самое подходящее место на линии: здесь рельсы проходят над обрывом. Буреш заранее внимательно осмотрел этот поворот. Впрочем, обходчик доведет их, этой ночью он свободен.

Буреш, Гаек и Пепик, нервничая, сидели внизу, в лесу, и, борясь с желанием закурить, ждали, пока пройдет последний местный пассажирский поезд — «для гуляк», как его называют. Едва он исчез за поворотом, как Буреш и Пепик вслед за обходчиком перешли по камням мелкую Улечку и стали взбираться на насыпь.

Около часу ночи пройдет их поезд: два вагона с немецкой охраной сразу же за локомотивом и два в хвосте поезда с замаскированными пулеметами, в остальных вагонах — боеприпасы. За час надо управиться. Гаек сторожит внизу: если появится опасность со стороны леса, он закричит диким голубем.

Высокие лопухи на берегу Улечки были холодны, как лягушка; пихты и рябины, за которые хватались Буреш с Пепиком, смыкались и, казалось, не хотели пропустить человека. Ведь ночью и деревья спят. Чем выше над пропастью взбирались по скалам Буреш и его товарищ, тем становилось теплее. Ползли они очень осторожно, и все же Бурешу казалось, что каждый шелест куста, каждый шорох покатившегося камня, словно через усилитель, разносится в прозрачном горном воздухе. Это потому, что темно: когда глаза не видят, слух и осязание обостряются, как у слепца.

Буреш нащупал гладкий металл рельса. Глаза его уже привыкли к темноте, кроме того, на высокой насыпи было светлее, чем внизу, в ущелье. Рельсы тускло поблескивали в свете звезд. Здесь, высоко над обрывом, Буреш вдруг почувствовал себя совсем незащищенным и словно выставленным напоказ. Впереди и сзади — рельсы, по которым весь день бегут поезда… Нет, у меня не кружится голова, у меня никогда не было головокружений!

Они взялись за дело. Буреш выгреб щебень из-под того рельса над обрывом, что с краю на повороте, Пепик подал ему шашку взрывчатки с заправленным детонатором. Буреш заложил шашку под рельс и привязал ее проволокой. Потом прикрепил провод к батарее и размотал его, отступая по колее в сторону Ул, пока не дошел до контакта, который Пепик укрепил тем временем на рельсе в нескольких метрах от заряда. Буреш включил этот контакт в цепь и, прежде чем вернуться и замкнуть ее на детонаторе, проверил, есть ли ток. Для этого Пепик прижал контакт, а Буреш языком коснулся обнаженного копчика провода. Язык слегка защипало — значит, ток ость. Теперь можно прикрепить провод к детонатору, и все готово. Передние колеса паровоза коснутся контакта и…

На насыпи пока было тихо, светили звезды, внизу шумела Улечка. Зародыш катастрофы, чудодейственно скрытый в небольших неподвижных предметах, ждет своего срока. Примчится надменный поезд с грузом смерти и сам нажмет роковой контакт…

Где-то в кустах застрекотал кузнечик. Нет, это еще не станционный сигнал. Работа шла быстро, без осложнений, как-то совсем буднично. И все же, когда они вновь очутились внизу, у леса, Пепик вздохнул.

— Фу, даже мутит от всего этого!

Бурешу тоже было знакомо это гнетущее ощущение. В сердце как-то пусто, в голове ни одной мысли. Он поднял глаза на темную громаду горы, и ему показалось, что все это сон, что он никогда не был там, наверху. Он взглянул еще выше, на летнее небо, усыпанное звездами, и вдохнул свежий чистый воздух. Такая ночь, такая чудесная ночь, а мы тут… О боже, скорей бы мир, скорей бы взяться за человеческую работу!

— Ни души, — сказал внизу Гаек. — Смывайтесь!

На улецкой станции задребезжал звонок — сигнал о приближении поезда. Их поезда! Товарищи бросились в лес. Колокольчик на станции мелодично звонил, и этот звук разносился в ясной ночи по горному краю, сливаясь с шумом реки. Но Буреш уже ничего не слышал. Он со всех ног бежал все глубже в лес, и, хотя очень спешил, ему казалось, что взрыва почему-то слишком долго нет. В чем дело? Все еще тихо! Отчаяние охватило Буреша. Неужели не вышло?

Буреш уже влез в открытое окно своей каморки, выходившее в сторону леса, все еще мучаясь сомнением, не сорвалось ли дело. Вдруг что-то больно ударило его в уши, стиснуло горло, сжало легкие. Раздался оглушительный взрыв, за ним — металлический грохот: это локомотив и тендер рухнули с откоса, увлекая за собой вагоны. Стекла в закрытых окнах домика дрогнули и, звеня, посыпались. Штепанек вскрикнул в постели — осколок стекла оцарапал ему лицо. В Заторжанке залаяли и завыли собаки. Взревели фабричные гудки — сигнал тревоги! Сколько раз уже подавали они такой сигнал! Люди думали, что это опять воздушный налет. Алое зарево разлилось над темными лесами, слышались частые взрывы, словно вылетали пробки из бутылей адского шампанского. Грозные языки пламени метнулись в небо и разлетелись, как кровавые бичи. Осколки гранат сыпались во все стороны. Еще бы, ручные гранаты! С ними нужно обращаться осторожно, как с яйцами, они не терпят даже резкого толчка, что уж говорить о смертельном прыжке в пропасть! На дне ущелья все это, видимо, вспыхнуло. Оно и понятно: горячий уголь из локомотива зажег снарядные ящики, и они начали взрываться один за другим. Хорошо еще, что в этом ущелье никто не живет. В Улечке, говорят, убило всю форель. То, что начал огонь, довершила вода. Невзорвавшиеся боеприпасы лежат на дне реки. Ни один снаряд из этого эшелона не попадет на восток.

Когда через несколько дней старик коробейник шел из Ядлины в Улы, он чуть ли не у самой драховской лесной сторожки поднял во мху блестящий коричневый осколок гранаты.

НЕУЖЕЛИ ТЫ ВЕРИШЬ ЭТОЙ СКАЗКЕ?

Однажды Митя, размахивая ранцем, возвращался из школы. На углу, когда он уже сказал приятелям: «Пока, ребята!» — и повернул к дому, к нему подошел какой-то странный человек.

— Не вы ли Скршиванек-младший? — спросил тип, пристально глядя на Митю.

— Я, — коротко ответил Митя, даже не остановившись, отчасти потому, что немного смутился, да еще потому, что этот тип с шишковатой головой и мышиными глазками страшно ему не понравился.

Но тип увязался за Митей.

— Я вас сразу узнал, вы очень похожи на папашу, — вкрадчиво продолжал он. — Я и маменьку вашу знал, интересная была дама, жаль ее. Бедный вы мальчик, сиротская ваша жизнь.

Сиротская? Мите еще никогда не приходило в голову, что он сирота. Сироты — это те, про кого поется в народных песнях, напечатанных в хрестоматиях. А он просто Митя.

Все молодое, чистое и смелое, что было в мальчике, инстинктивно протестовало против этого назойливого, вкрадчивого сочувствия.

— Это мое дело, — отрубил он своей излюбленной мальчишеской фразой и прибавил шагу.

Но незнакомец не отставал.

— Вам бы, наверно, хотелось видеть папашу? — заметил он.

У Мити екнуло сердце. Вот она, опасность! Мальчик чувствовал, что незнакомец внимательно смотрит на него. Но Митя не был похож на бабушку, он не любил отступать и предпочитал нападать сам. Остановившись, он засмеялся прямо в лицо противному человечку и сказал:

— Да как же его увидишь? Разве что по телевизору. Да и то нельзя, — торопливо поправился мальчик, — заграничное радио нам запрещено, а мой родитель, видите ли, в Америке.

Почему Митя употребил такое слово — родитель, — он и сам не знал. Он только чувствовал, что смех его звучит фальшиво, что он переигрывает и именно на этой ошибке его можно поймать. Его вдруг охватила лихорадочная радость от сознания, что его мозг работает сейчас с удесятеренной силой и ему удается думать сразу обо всем.

— А папаша тебе пишет?

— Как же он может писать, если война? — буркнул Митя и опять зашагал. — До войны пришло одно письмо из Чикаго. И почему вам все это так интересно? — добавил он, снова переходя в атаку.

— Не удивляйся, мальчик, я старый друг твоего отца, мы вместе работали на Аэровке. Золотой был человек, всегда заодно с рабочими. У меня даже есть его фотография на память — хорошая, правда?

И он протянул Мите фотографию.

Митя смотрел на карточку, а незнакомец на Митю. Он просто впился в Митю мышиными глазками. Веки мальчика нервно дрогнули, он чуть покраснел и усмехнулся.

— Да ведь это не папа. Ничего подобного, — сказал он, возвращая фотографию. — Вы его, видно, перепутали с Радецким.

— С кем? — быстро переспросил незнакомец.

— Не знаю, кем он был. Какой-то австрийский генерал или еще кто-то. Барборка всегда так говорит, когда кто-нибудь здорово напутает.

— Ах ты, маленький зубоскал! — сказал человек, пряча злобу под наигранной шутливостью. — Так знай же, — торжественно и поучительно продолжал он, — что эту фотографию дала мне твоя бабушка.