Разведенные мосты - Иван Дроздов

— Здесь улица Профсоюзная.

— Да, Владимир Иванович. Широкая улица, больше похожа на проспект.

— Да, да, все новые улицы и проспекты в Москве большие, просторные. Теперь такие строят. Это хорошо. А вот там, если подниматься вверх, недавно построено очень важное для нашей науки здание: испытательный Гидродинамический центр. Испытывают детали и части летательных аппаратов. Без таких испытаний теперь нельзя построить ни самолет, ни ракету.

И уже в машине повторил:

— Очень хорошо, что наша страна имеет теперь такой центр. Его и в Америке нет. А уж Англия, Франция — тем более не имеют.

Я был поражен такой осведомленностью Зубова. Сказал:

— Вам, видно, пришлось в расчетах участвовать?

— Да, на кафедру приходил заказ.

Повернулся ко мне и, «глядя» мне в глаза, добавил:

— Я когда заказ получаю, все выспрошу: что, где, когда. И даже в каком месте строить будут, и об этом месте все расспрошу.

Помолчали минуту, а потом он вновь заговорил:

— Вот когда мы к вам домой ехали и там направо свернули — за угол громадного здания, над фасадом которого многотонная блямба с изображением какого-то чудовища висела. Есть там такое здание?

— Да, Владимир Иванович, есть. И блямба уродливая тоже есть. Она мне вот уже много лет каждый день глаза мозолит. И не только мне. Какой-то художник-модернист ее сляпал — вроде нынешнего Церетели или Шемякина. Но… извините…

— Вы хотите сказать, откуда я знаю? Так это же Главный вычислительный центр. Он и строился рядом с академической библиотекой и Институтом Америки. Уж для него-то, для этого центра, я лично по просьбе президента Академии наук уйму расчетов выполнил. Там даже вычислительные машины по моей схеме поставлены, и так, чтобы логика счетных работ была оптимальной.

Я хотел и это здание обрисовать внешне, но потом подумал, что Владимир Иванович и без меня знает. И ещё мне пришла мысль о том, как же много знает этот человек! И не понаслышке только, а по существу, по самой глубинной сути.

И вот что поразительно: видит!

Задумывался о так называемом внутреннем зрении: есть ли оно в природе? И если есть — что это такое?..

И тут я внезапно вспомнил эпизод из войны. Я был командиром артиллерийской батареи, и однажды, во время боя, когда батарея била по танкам противника, по машинам и даже по пехоте, я непроизвольно подошёл к головному орудию и, забывшись, приблизился к пушке со стороны ствола, и очень близко, как обычно никто не приближался; и пушка ударила — край ствола осветился, да так, будто само солнце взорвалось и стало белым… Я зажмурил глаза и почувствовал сильную резь. Мне будто сыпанули в них раскаленные железные стружки. Открыл глаза… Не вижу! Я ничего не вижу!.. Снова закрыл и снова открыл — слепота! Полная, болезненная, жгучая…

Сказал командиру взвода:

— Глаза! Я ничего не вижу! Командуй!..

И пошел. Но куда, сам не знал. Рядом очутился ординарец. Спросил:

— Вы куда?

— В окоп. Отведи меня в мой окоп.

Он отвел меня в окоп, и я сел на земляной выступ, который обычно делали в окопе командира. Пушки били. По темпу стрельбы, по накалу боя чувствовал, что атаки на нас становятся слабее. Потом кто-то крикнул:

— Горит! Последний танк горит.

И стрельба пушек стала затихать. Вот и совсем стихла. А я задрал голову к небу и пытался что-нибудь увидеть. Но видел одно молоко. И жжение в глазах. И слезы, катившиеся по щекам.

Думал: «Ослеп, совсем ослеп!..»

Был вечер, на батарее установилась тишина. Такая обыкновенно бывает после боя. Я поворачивал голову то в одну сторону, то в другую — слышал разговоры пушкарей, лязг затворов, звон пустых гильз. Знал, что они горячие, подносчики и заряжающие складывают их в сторонке от ящиков со снарядами. И будто бы даже видел черные силуэты пушкарей.

Думал:

«А гильзы не черные, а медные, блестят на солнце…»

И тут же:

«Сейчас нет солнца. А вечером при наступившей темноте их и совсем не видно…»

Боль в глазах стихала, а слепота оставалась. Но странное дело: я смотрю в сторону головного орудия и будто бы вижу солдат, командира орудия сержанта Касьянова. Вот он отделился от пушки, идёт ко мне.

— Товарищ комбат, что с вами?

Кто-то еще подошёл: офицеры, сержанты… Ближе всех стоит ординарец ефрейтор Куприн.

— Ослепило. Ничего, пройдёт.

Хотел потереть глаза кулаком, но над ухом раздался голос батарейного фельдшера:

— Не трогайте! Я сейчас позвоню в полк майору Вейцман, спрошу, что надо делать.

Вейцман — это женщина, врач полка. Сейчас она скажет по телефону, что надо делать. Если прикажет ехать в госпиталь, не поеду.

Вейцман прописала какую-то примочку, и фельдшер мне прикладывал к глазам холодную влажную марлю. Потом я долго сидел в окопе и фельдшер советовал мне уснуть. А я широко открывал глаза и пытался кого-нибудь увидеть. Но видел одно молоко и на фоне молочного экрана — тени орудий, солдат. Потом задремал, но залп орудий разбудил меня. Из полка приказали подавить какие-то «цепи». Я смотрел в сторону этих «цепей» и на фоне разлитого молока видел машины и бегущих за ними немцев.

Подумал: а ведь и так можно… Я же вижу. Темно, а я вижу.

Дня через три-четыре зрение ко мне вернулось. И было оно таким, как и раньше.

Так я узнал, что такое внутреннее зрение. Человек видит то, что должно быть. И видит таким, каким оно должно быть.

Не знаю, насколько это мое ощущение отражает состояние людей, потерявших зрение, но думаю в случае с Владимиром Ивановичем большую роль ещё играла его мощная фантазия, его могучий математический ум, способный переворачивать груды цифр и формул и создавать новые математические модели. Думаю, его внутреннее зрение — это была ещё и его фантазия, его особая и совершенно исключительная «зрительная» память.

Из города мы на машине, предоставленной Владимиру Ивановичу президентом академии, поехали ко мне на дачу.

После этого мы долго не виделись. И уж потом, когда я писал рекомендацию на его избрание по квоте академика, Владимир Иванович прислал мне сборник стихов и рассказов с автографом: «Дроздову Ивану Владимировичу от автора на добрую память».

Хотелось бы написать и об этом сборнике; в его произведениях много чувства, ума и оригинальных философских размышлений, но эта тема особая и требует серьезного анализа.

Вскоре меня оглушила весть о его смерти.

Глава вторая

В жизни академии был такой эпизод: учёный, совершивший важное открытие, изъявил желание вступить в наш коллектив по квоте действительного члена. Предварительные беседы с ним провели учёный секретарь отделения Александр Никитич Золотов, а затем вице-президент Владислав Аркадьевич Смирнов-Денисов. Оба они решили, что по совокупности учёных званий соискателя и его научных трудов он вполне отвечает требованиям, которые мы предъявляем к полному академику. Ученый секретарь пригласил его прийти к нам на заседание президиума. Он пришёл с супругой и скромно занял место в углу помещения. Перед началом совещания я познакомился с ними и предложил послушать, о чём мы тут ведём разговоры. То было время, когда в народе созрело и уж перезрело недовольство президентом Ельциным, который упорно проводил в стране губительные реформы. И вполне естественно, что мои коллеги не жалели крепких слов по поводу этих реформ. Кто-то затронул и проблемы национальные, этнические, заметил, что олигархи наши на одно лицо; оно у них или еврейское, или кавказское, но нет среди них и единого русского. Я во время этих дискуссий как-то забыл о новом соискателе, не смотрел на него, а они с супругой, как мне потом рассказали, сильно волновались, особенно супруга учёного. Она дёргала его за рукав, тянула к выходу, но он упирался, возражал, ему было неудобно вот так сразу покинуть зал и таким образом обозначить свои политические взгляды и пристрастия. Некоторые наши товарищи знали его, и он их знал, — наконец, учёный в отличие от своей супруги был русским, и ему, видимо, импонировали речи академиков, он во многом был с нами согласен. Так или иначе, но когда очередь дошла до него и я хотел поставить на обсуждение его кандидатуру, он подошёл ко мне и что-то пролепетал невнятное, извинился и, повторяя фразу: «Нет, нет, нам это не подходит, такой, знаете, экстремизм, такой экстремизм…», с этими словами, ведомый за руку супругой, удалился.