Прошу, найди маму - Син Гёнсук
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сестра…
Мне так и хотелось спрятаться с головой в эту яму, которую я вырыла, чтобы пересадить хурму. Я не могу жить, как мама, но можно ли думать, что ей хотелось так жить? Почему я об этом ни разу не думала, пока она была рядом? Если я, дочь, – и то не задумывалась, то можно представить, как ей было одиноко. Никто не знал, что у неё на душе, а она постоянно жертвовала собой. Откуда такая несправедливость?
Сестра. Будет ли у нас ещё хотя бы день, который мы могли бы провести с мамой? Будет ли у меня ещё возможность побыть рядом с ней, понять её, выслушать её мечты, затерявшиеся где-то на обложке книги прожитых лет? Пусть даже не день – если бы представилось хотя бы несколько часов, я бы сказала маме, что люблю её, люблю всё, что она сделала, люблю за то, что она всё преодолела, люблю её жизнь, о которой никто никогда не задумывался. Что уважаю её.
Сестра, пожалуйста, хотя бы ты не отчаивайся искать маму. Найди её».
Похоже, сестра не смогла написать ни прощальных слов, ни даты. На письме были круглые пятна – видимо, она плакала, когда писала письмо. Ты рассеянно посмотрела на желтоватые пятна, сложила письмо и сунула его обратно в сумку. Возможно, пока сестра писала, её младший сын, который подбирал что-то под столом и совал себе в рот, подошёл к ней, потянул сзади за одежду и пролепетал: «Мишка-мама…» – требуя продолжить песенку. Сестра, хоть и сидела с мрачным видом, тем не менее повернулась к ребёнку и допела ему: «…стройная!» Возможно, малыш, которому было невдомёк, что на душе у матери, улыбнулся открытым ртом. Малыш, который только недавно начал говорить, наверное, продолжил: «Мишка-папа…» – и ждал продолжения. Сестра, едва сдерживая слёзы, должна была ответить: «…толстый!» – поэтому, возможно, и не написала прощальных слов в письме. Может быть, пытаясь забраться к матери на колени, ребёнок упал на пол, ударившись лбом. Может быть, он расплакался так, что у него чуть не перехватило дыхание. Может быть, у сестры, когда она увидела проступающий на нежной детской коже синяк, хлынули слёзы, которые она всё это время пыталась сдерживать.
Когда ты положила сложенное письмо в сумку, в уши ворвался взволнованный голос гида, который всё это время будто ждал момента: «Главная достопримечательность этого музея – фреска «Сотворение мира» на потолке Сикстинской капеллы, которую мы увидим последней. Микеланджело провёл четыре года на помосте у потолка, рисуя фрески, после чего у него так ухудшилось зрение, что он уже не мог читать, а на картины мог смотреть только на улице. Технология создания фресок такова, что краски наносятся на сырую штукатурку, соответственно, нужно успеть их нанести, пока штукатурка не высохла. Поэтому нужно было выполнять месячный объём работы за один день, иначе штукатурка высыхала, и приходилось всё переделывать. Неудивительно, что человек, который так рисовал четыре года под потолком собора, глядя всё время вверх, потом не мог опустить голову».
Последнее, что ты сделала в аэропорту перед тем, как сесть в самолёт, – позвонила отцу. После исчезновения матери отец жил то в Сеуле, то уезжал к себе, но по весне окончательно переехал жить домой. Ты звонила отцу каждое утро или вечер. Отец отвечал на звонки сразу после первого гудка, будто всё время сидел и ждал. Ещё до того, как ты успевала сказать, что это ты, отец называл твоё имя. Раньше мама всегда так угадывала. Если, пропалывая клумбу, она слышала телефонный звонок, она говорила отцу: «Сними трубку, это Чихон!» Когда ты спросила, откуда мама знает, кто звонит, она лишь пожала плечами и ответила: «Просто… как-то чувствую». Оставшись жить в пустом доме без матери, отец тоже, лишь услышав звонок, сразу догадывался, что это ты. Из Рима тоже можно было бы звонить, но тебе пришлось бы всё время помнить о разнице во времени, чтобы не позвонить, когда отец спит. Поэтому ты сказала, что какое-то время скорее всего не сможешь звонить. Непонятно, слушал он тебя или нет, но после твоих слов вдруг сказал, что нужно было сделать матери гайморотомию.
– У мамы и с носом были проблемы? – спросила ты упавшим голосом.
Отец ответил, что каждый раз в межсезонье она не могла спать из-за кашля. Он сказал: «Это… я виноват. Из-за меня ей было не до своего здоровья». В другой день ты бы сказала: «Папа, тут нет ничьей вины», – но почему-то у тебя выскочило: «Ну да, это из-за вас». На том конце провода отец вдруг затаил дыхание. Он не знал, что ты звонишь из аэропорта.
– Чихон, – позвал тебя отец после долгой паузы.
– Да.
– Она мне даже уже перестала сниться.
– …
Отец некоторое время молчал, после чего начал рассказывать о том, что было когда-то давно. Он рассказал, как однажды они ели рыбу-меч, которую передал сын. Мать шла в горы, где у неё был огород, выкапывала редьку, отряхивала землю, быстро счищала ножом шкурку, резала крупными кусками, клала на дно кастрюли, посыпала специями. Так они ели приготовленную на пару рыбу-меч, которая после готовки приобретала красноватый оттенок. Мать снимала мякоть с сочной тушки и клала её на белый рис. Рассказывая о тех днях, когда они с мамой ели оставшуюся с завтрака рыбу-меч ещё и на обед, после чего оба, сытые, засыпали днём, распластавшись в комнате, отец дрожащим голосом добавил, что не знал тогда, что это и есть счастье. «Я чувствую себя виноватым перед ней. Больным всегда был я». Действительно, отца или не было дома, или он был дома, но всегда в это время у него что-то болело. Похоже, теперь он раскаивался в этом. Вздохи старого отца становились сильнее.
– Похоже, когда я начал болеть, она начала болеть вместе со мной.
Занимаясь лечением отца, возможно, мать не могла и заикнуться о своей болезни. Из-за забот о семье она не могла себе позволить болеть. С пятидесяти лет отец начал принимать лекарства от давления, у него начались боли в суставах, пришла катаракта. На тот момент, когда мать исчезла, отцу уже несколько раз с интервалом в два года сделали операцию на колене. У него появились проблемы по урологии, и ему
