Полночная чума - Грег Кайзер

— Es ist soweit,[31] — сказал он и, достав из пачки очередную сигарету, закурил.

Бринк продолжал хранить молчание.

— Мне известно, где живет Волленштейн, — сказал Кирн. Табачный дым наполнял его удивительным спокойствием. Или это потому, что он сейчас в церкви? — Я мог бы отвезти вас к нему. Я мог бы вывести вас отсюда и привести к нему.

Бринк вытаращил глаза.

— Но вы должны сказать правду, — добавил Кирн и сигаретой указал на распятие на стене. — Скажите мне, что привело вас сюда. И почему именно сейчас. — Он постучал пальцами по скамье. — Поклянитесь, что скажете правду, и я вам помогу.

Говорить или не говорить?

Это был один из главных секретов за всю войну. И он не имел права его разглашать. Что будет с сотнями, тысячами тех, что высадятся на этом берегу? Что ждет их, если он проговорится?

Но какой толк от этого секрета, если он не найдет того места, откуда вырвалась и пошла гулять на свободе чума? По словам Кирна, бациллы будут рассеяны по всему берегу, и если это так, то высадка закончится здесь же, у нормандских скал. Через день-два от армии союзников ничего не останется. А еще если он ничего не скажет, ему не видать антибиотика.

Это попахивало изменой. Но что еще ему оставалось? Был ли у него выбор?

— Здесь, — сказал он и побарабанил пальцами по скамье. — В понедельник.

Кирн в упор посмотрел на него.

— То есть завтра.

— Завтра, — подтвердил Бринк и почесал полоску пластыря на среднем пальце правой руки.

— Я здесь для того, — сказал он, — чтобы ее уничтожить. Уничтожить огнем. Клянусь вам, именно за этим я сюда прибыл.

Глава 15

Волленштейн положил руку на массивную деревянную дверь. Темное от времени дерево было мокрым от дождя.

— Идите первым, — сказал он своему помощнику, а сам отступил назад.

Глазки Ниммиха нервно забегали. Тем не менее он натянул на лицо матерчатую маску и толкнул дверь. Волленштейн отступил в сторону, пропуская внутрь всех четверых — в касках, масках, перчатках и с автоматами в руках. Лишь после этого сам вступил под своды церкви.

Внутри царил романтичный полумрак. Высокий сводчатый потолок, стены украшены причудливой резьбой, скамьи тоже. Волленштейн посмотрел по сторонам. Повсюду рыбы. Как странно. Впрочем, не так странно, как в синагоге на парижской улице рю де Турнель. Там царила неестественная пустота, потому что всех евреев вывезли из города. Но и католики тоже большие мастера по части странностей, начиная с манекена на кресте и кончая свечками, что ровными рядами горели в дальнем углу. Все это вселяло в него ощущение, что он сам здесь лишний. Ощущение крайне неприятное.

И все же Бог обитал под этим сводами. И даже Волленштейн, некогда лютеранин, впоследствии отпавший от церкви, шагая по проходу, ощущал его присутствие. Бог был везде — и в массивной каменной кладке стен, и в прозрачности воздуха, и в лицах людей, что трепетали перед Его гневом. Даже в черном чемоданчике у него в руках. Впрочем, это ощущение владело Волленштейном считанные мгновения. Вскоре позвякивание стекла в чемоданчике вернуло его на грешную землю.

Волленштейн нес чемоданчик, который несколько лет назад позаимствовал у одного старого врача-еврея в Заксенхаузене. Медные застежки с тех пор успели потускнеть, так давно это было. Поставив чемоданчик на каменный пол, он натянул на руки резиновые перчатки.

Честно говоря, он ожидал, что внутри его встретит оглушительный гам или, по крайней мере, редкие крики и плач. Ничего подобного. Куда подевался царивший на улице хаос? Горожане сидели на скамьях, как будто в ожидании начала мессы. Некоторые скамьи были заняты, другие — пусты. И так несколько раз, словно в некоем порядке. И в самом дальнем от двери конце, отделенные алтарным столом от всех остальных, сбились в кучку несколько человек.

— Пусть все встанут! — крикнул Волленштейн в спину Ниммиху. Ему тотчас вспомнилась команда корабля в Бордо. Тогда он выстроил всех в ряд и велел раздеться, чтобы удостовериться, что ни у кого нет бубонов. В то утро от чрезмерного усердия у него даже началась изжога. Сегодня желудок его не беспокоил, потому что он знал, чего ожидать.

— Пусть выстроятся вдоль стены, чтобы я их осмотрел.

Ниммих кивнул.

— Слушаюсь, штурмбаннфюрер, — буркнул он сквозь маску.

— Повежливее, если можно, — предостерег Волленштейн и бросил взгляд на распятие. — Это вам не Заксенхаузен. И не ферма.

— Всем встать, — скомандовал Ниммих писклявым голосом, который тотчас же эхом отскочил от сводчатых стен. Первым делом Ниммих и его четверо подручных очистили самые ближние ко входной двери скамьи, заставив сидевших там французов встать и отойти к левой стене. Другие, что сидели ближе к алтарю, тоже на всякий случай поднялись с мест, не зная толком, кому предназначена команда, — только ли тем несчастным, кто сидел сзади, или и им тоже. Тотчас начались шум и толкотня. То есть совсем не то, что требовалось.

И тогда Волленштейн посмотрел вперед и увидел полицейского. Тот встал с места и двинулся ему навстречу. В какой-то миг Волленштейн подумал, что полицейский задумал его убить. Рука невольно потянулась к оружию. Увы, он успел дотянуться лишь до кобуры, когда Кирн подошел к нему вплотную.

— У меня новости, герр доктор, — сказал он.

«Ага, значит, я снова герр доктор, — подумал Волленштейн, — к чему бы это?»

— Вот как? — удивился он, чувствуя, как гора свалилась с плеч. Похоже, Кирн не собирался его убивать. Волленштейн бросил взгляд дальше, на белокурого мужчину на передней скамье. Что-то не слишком он похож на француза.

— Да-да, новости, — повторил Кирн. — Если быть точным, высадка союзников, герр доктор, которая начнется в понедельник утром.

Шестеро немцев, что вошли в церковь, принесли с собой запах дождя. У первых пяти были с собой автоматы. Шестой, высокий, сухопарый мужчина в дорогом, но забрызганном грязью пальто, нес в руке черный чемоданчик. Ветром дверь распахнуло настежь, и порыв влажного воздуха достиг самого первого ряда скамей, где сидели Бринк и Кирн.

Бринк посмотрел на «веблей». Впрочем, какая разница, здесь от оружия мало толку. Никакой револьвер не поможет ему выбраться отсюда. Самое большее, что он сможет сделать, это уложить одного из шестерых, прежде чем его самого изрешетят пули оставшихся пятерых.

Затем один из немцев писклявым голосом приказал всем встать и отойти к стене. Кирн поднялся с места и направился навстречу высокому человеку с чемоданчиком в руке. Бринк тоже встал и двинулся вслед за ним.

— Высадка, герр доктор, состоится в понедельник, — услышал Бринк, когда подошел ближе.

И тотчас почувствовал, как живот скрутило в тугой узел, а по всему телу разлилась немота. Она подбиралась все выше и выше к самому горлу, грозя задушить. Господи, нет! Боже, он поставил на карту жизни тысячи людей, он выдал секрет, он все испортил! На какой-то миг колени его сделались ватными.

— Я должен доставить это известие в Кан, — сказал Кирн.

Бринк был в ужасе. Он выдал немцу величайшую тайну, и вот теперь этот тип собрался его сдать. Вот же сукин сын! Бринк попытался что-то сказать, но горло как будто перехватило тисками, и он издал лишь невнятный сдавленный звук. Тогда он вытащил из кармана пальто «веблей» и, насколько возможно, загородив его другой рукой, шагнул вперед. Высокий немец в дорогом пальто выкрикнул чье-то имя, и когда Бринк посмотрел, кому предназначался этот крик, то увидел у стены тощего немца.

— Герр доктор, вы меня слышали? — спросил Кирн. — Мне известно, когда они высадятся и где. Диверсанты, сказал он. Его срочно нужно отвезти в Кан на допрос.

Так значит, это Волленштейн. Герр доктор. Тот самый, что выпустил гулять на свободу чуму, которая унесла отца Аликс и чьи бациллы, возможно, он сам носит в своем теле. И Бринк тотчас принял иное решение. Нет, он застрелит не Кирна, а Волленштейна. «Всажу в него пулю, — сказал он себе, — и точка». Он поднял револьвер и прицелился, направив ствол через плечо Кирна на Волленштейна. Пусть его секрет перестал быть секретом, но чуму нужно остановить во что бы то ни стало.

И все же он не торопился нажимать на спусковой крючок. Вместо этого он посмотрел Волленштейну в глаза — странные глаза, один серый, другой голубой, — и ему тотчас вспомнились следы уколов на руках у еврейских женщин. Нет, если этот сукин сын и вправду разработал и получил антибиотик, то он нужен ему живым.

Безбожная тварь — пособница сатаны, говорил отец в своих проповедях. Пожалуй, Бринк был единственным во всем мире, кто понимал, причем отлично понимал, этого Волленштейна. И это духовное родство не давало ему убить немца на месте.

В следующий миг за его спиной раздался какой-то звук. Это к нему неслышно подкрался тощий немец и приставил ему к затылку пистолет.