Буратино - В. Бирюк

   И еще команда попрошаек. Эти, видать с пристаней - нет такого слаженного многоголосия как у церковных. Ну, тут дальнейшее предсказуемо - драка нищебродов. А местным - в радость. Как-то кто сильно по покойным убивался - или ушёл, или стушевался, или напился да завалился. Не видать. Остальные перешли к стадии веселья. Такого... похоронно-поминального. С выяснением кто кому чего должен и хватанием за грудки.

   Я в дом заскочил. Лежат хозяева по лавкам, в темноте, в одиночестве. Заменил бабушке рушничок. Совсем мокрый. Она мне: "спасибо внучек. Внучек...". Снова плачет. А дед дышит. Через силу вдох, через силу выдох. И что мне делать? А там у меня еще двое. Своих. Слуг.

   А во дворе уже Ивашку бьют. Ну понятно - он чужой. Ему первая плюха. Только у Ивашки - ножичек и совсем не для антуражу. Старый солдат навыков не пропьёт. Опоздал бы - еще молебнов заказывать пришлось. Разорюсь на отпеваниях и поминаниях. Мужики здоровые, попадись к ним руки - голову оторвут без проблем. Но медленные. И вообще - по жизни, и пьяные - особенно. Дрючком по почкам, под коленки... повалились без Ивашкиного ножика. У Ивашки глаза кровью налиты, меня не узнает. Только когда дрючком ему в грудь упёрся - как-то моргать начал. Тут чья-то баба налетела: "ой убили, ой зарезали". Народ от столов начал на крик поворачиваться. Сейчас как поднимутся все... Пришлось и её по голове. Хорошо, у женщин волос много - а то бил-то я уже в полную силу. С перепугу.

   Пинками прогнал Ивашку до нашего сруба, а то его уже на подвиги потянуло.

   А там тоже картинка. Марьяшу, видно, припёрло - вылезла пописать. А тут эти, гнусавые, которые с паперти, белую попку в темноте увидели. Пришли поинтересоваться. Один снаружи её к стенке прижал, лапает. Двое внутри нашим барахлом шебуршат. Ну, я у Ивашки ножик отобрал, во избежание дальнейших молебнов, и скомандовал "Фас". Тут он внутрь и... - оттуда только клочья полетели. А который снаружи к Марьяшке жмётся... Я его... В своё удовольствие. С особо выделенной заключительной фазой, совершенно избавляющей от возникновения каких-либо нескромных желаний. В нижней половине тела. Хорошая вещь - "дрючок берёзовый". Не "Терминатор", не "Миротворец". Просто - "Избавитель".

   "Здесь люди сероглазы и добры."

   Добры. Но не все. И не всегда. И не ко всем.

   "Только встало над Смоленском утро раннее" - явился Николай с дядей. Дядя-то обоз собирал, возчиков нанимал. На поминки не прийти - обидеться народ.

   А во дворе - уже вторая серия. Кто сам уходит, кого утягивают, кого и вышибают. Но новые подтягиваются. Солнце еще не высоко, а кое-кто уже... сильно принявши. Шалман, факеншит, серия вторая, "Хмурое утро" - называется.

   Дядя сычом сидит. Николай подвёл познакомить:

  -- Вот спаситель мой. Кабы не он, так я бы там и...

  -- Молодец, малой. Слышь Николай, а где хозяин? Ты ж говорил - там два воза товара было.

  -- Так вот он и главный.

   Опять двадцать пять. Не может нормальный мужик поверить в самостоятельность подростка. Да еще с цепочкой железной на шее. Но высказаться не успел. Старший папертных подвалил, с одним из вчерашних:

  -- Ты что ж это, сопля жидкая, божьих людей бьёшь-обижаешь? А ну как я тебя за ухо?

   И ухватил бы. И скрутил бы меня со скамейки на землю, на карачки. Только они все с похмелья - я быстрее. Сам же со скамейки назад, ему под ноги и кувыркнулся. И из положения "вверх ногами" носком сапога в солнечное. Пока он согнутый стоял - перекатом в сторону и уже с боку полным махом дрючком по шее. Ватажковый нищебродов так мордой в миску и лёг. Капуста квашенная - во все стороны, дядя с Николаем сидят - с одежды да с брод снимают. А я - к вчерашнему. Это он сейчас на костыле, а ночью, как Ивашко его из нашего сруба вышиб - удирал как миленький на двух ногах. Ему в лицо да в полный голос, как зазывала на торгу.

  -- Подходите люди добрые. Посмотрите на чудо чудесное. Знаю я слово тайное, сокровенное. Вот тут прямо перед честной публикой будет у меня безногий и прыгать, и бегать, и польку-бабочку танцевать.

   Плевать, что половину слов здесь не знают. Интонация всенародного представления и так понятна. Народ оборачивается, со стола головы поднимаются, от ворот лица поворачиваются. Из поварни баба выглянула - подол одёргивает, из конюшни мужик - штаны подтягивает. Даже из-за угла, где минут пять кто-то только и делал, что проблеваться пытался, какая-то харя на четвереньках высунулась. А папертному уже... И глазки забегали. Все парень, ты попал, будем делать из тебя молодого Ильинского. Я на него иду, ору в голос и дрючком своим в руке кручу.

  -- Ну что раб божий, калика перехожий, будем лечится или еще пожить хочешь?

  -- Я немощный, калеченный, богом меченный...

  -- Цыц. Будем лечится. Из моих рук либо на своих ногах, либо... я молебен заказываю. Тебе как? Брось костыль! Брось дурень. Я ведь и вправду поломаю. И руки и ноги. И срастаться не дам. Будешь локтями подаяние поднимать. Ну!

   Мой ор подействовал. Отбросил он костыли. И пошёл. Ножками, неуверенно, растопырив руки в стороны. К воротам. А парень-то совсем молодой. Лет двадцать максимум. Грязный. В грязном и рваном. И тощий. Тут народ грохнул, хохотать начал. Они все здесь друг друга знают. И у кого вправду увечье, а кто, после трудовой смены на костылях, по девкам бегает - все всё знают. А громче всех - пристанские. Ещё и помогли папертным со двора выйти. А я назад за стол - с дядей не договорили.

  -- Лихо ты его, малёк. Правильно. Одолели совсем. В божью церковь не зайти. Ноют, просют, за одежду хватают. А батюшка их трогать не велит, прикармливает.

   Почему прикармливает - понятно. Больше нищих - церкви честь больше. Вообще-то, должно быть наоборот. Но причина со следствием часто меняются местами. И сеть информаторов. Для всякого руководителя, хоть светского, хоть духовного - вещь совершенно необходимое. Бог-то конечно, по любому поводу просветит. Но не по каждому.

  -- Ладно, малёк, показывай товар.

   Тут я, конечно, должен начать "писать кипятком" от такой огромной чести: "сам самыч" со мной говорить снизошёл. И отдать все за бесценок, просто от восторга. Ага. Дяденька, мы такие хохмочки-постановочки в девяностых годах...

  -- Извини, добрый человек. Торга не будет. Сам видишь - тут еще поминки не окончены, да я и цен смоленских не знаю. Вот денька через три...

  -- Ну, как скажешь. Николай говорил, что его товар у тебя. Отдай. У меня крепче-то будет. У меня по двору всякая дрянь да рвань не болтается.

  -- Что Николай говорил - у него и спрашивай. У меня мой товар.

   На Николая смотреть жалко, глаз не поднимает, то краснеет, то бледнеет. Что ж он такого дядюшке пересказывал?