Скрябин - Федякин Сергей Романович

Поразительное признание. Скрябин не столько философствует, сколько описывает свое творческое состояние. Творчество настолько выше, изначальнее всех остальных понятий и представлений, что оно, в сущности, необъяснимо. И художник, который всегда солипсист в момент творчества, делает последний мыслительный рывок:

«Все есть мое творчество. Но и само оно существует только в своих творениях, оно совершенно тождественно с ними. Я ничто. Я только то, что я создаю. Все, что существует, существует только в моем сознании. Все есть моя деятельность, которая в свою очередь есть только то, что она производит. Потому нельзя сказать, что мир существует. Вообще понятия существование, сущность совершенно не выражают того, что представляет из себя мир. Мир (время и пространство) есть процесс моего творчества, причем слово — процесс (как понятие временное) тоже не выражает того, что нужно. Мир — мое творчество, которое есть только мир. Одно — относительно другого, и больше ничего. Ничто не существует, ничто не создается, ничто не осуществляется: все игра. И эта игра — высшая реальнейшая реальность. Все есть, как моя свободная и единая деятельность, и ничего вне ее. И сама она игра».

Тетрадь закрыта. Скрябин допил свой лимонад, устал смотреть на озеро, на берег, на людей. Его «Я», только что творившее окружающий мир, гонимое голодом (тоже им самим сотворенным?), возвращается в Везна. Субъективный идеализм, который обязан в основу всего положить «Я», вдруг договаривается до невероятных вещей: «Я ничто. Я только то, что я создаю». Творец сливается со своим творением. Это момент рождения, когда пуповина еще связывает мать с ребенком или художника с произведением. Ощущение, некогда описанное Державиным:

Я царь, я раб,

Я червь, я — Бог!..

Солипсизм Скрябина 1904 года — это не философия, а психология. Скрябин, гонимый своей сверхидеей «Мистерии», находился в состоянии творчества почти непрерывно, лишь меняя собственно музыкальное сочинительство на созидание мировоззренческое, и принимал такое состояние за норму. Поэтому, постоянно чувствуя себя создателем, он и на мир начинает смотреть глазами художника в момент рождения произведения. Потому-то Скрябин, всю жизнь горевший своим творчеством, никогда не мог выразить подлинной своей философии словами, постоянно здесь сбиваясь на психологию. Настоящую философию Скрябина можно найти только в его музыке.

* * *

И все же, если поверить, что записи Скрябина — не свидетельства самонаблюдения, но действительно философия… Что она выражает? И что эти записи Скрябина способны выразить в плане «чистой мысли»?

По первому впечатлению, Скрябин упорно движется в сторону солипсизма — той формы субъективного идеализма, за которой стоит убеждение: все вокруг создано моим собственным «я».

Но есть в этих записях «изнаночная» сторона, которая «перевешивает» и внешнее впечатление от них ставит под сомнение. Это не изложение философской доктрины. Это попытка разрешить вопрос. Скрябин с совершенно детским доверием отдается книгам. Он читает философов и психологов вовсе не для того, чтобы систематизировать знания. Ребенок тянется к розе и встречает острые шипы. И, вместо того чтобы заплакать, — задает вопрос: «Почему?» Почему мир устроен так жестоко. Почему роза столь прекрасна, что ее хочется взять, а когда прикоснешься к стеблю — он тебя уколет.

История мировой культуры знает странные совпадения, когда «одно и то же» в разных концах земли почти одновременно приходит людям в голову. То, над чем ломал голову Скрябин, неожиданно — хотя и совсем с иным «поворотом», появилось в одном весьма примечательном литературном произведении. Оно писано на английском. Автор его — писатель знаменитый, но само произведение так и не было по достоинству оценено читателем. Имя автора — Марк Твен, название повести — «Таинственный незнакомец».

Что может быть общего между американским писателем и русским композитором, которые вряд ли когда-нибудь удосужились узнать что-либо друг о друге? И все же Достоевский был на редкость проницателен, когда говорил об идеях, которые «носятся в воздухе». И в сопоставлении того, что на первый взгляд малосопоставимо, есть своя правда. Внутреннее единство в очертаниях морозных узоров на стеклах не зависит от того, на какое — русское или американское — окошко они ложатся. То же и с «рисунками» идей.

Герой повести «Таинственный незнакомец» — мальчик из средневековой Швейцарии (теперь, в 1904-м, здесь оказался и Скрябин). Он и его товарищи встречаются с Сатаной. Это не тот Сатана, падший ангел, которого знает древнейшее предание. Это его племянник, «обыкновенный» ангел. С дядей (тем Сатаной) у них лишь общее родовое имя. Герой и его друзья с восторгом слушают ангела, но вот он начинает лепить из глины живых человечков, творит целый мирок маленьких людей, совершенно подобный миру большому. И когда маленький мир — на глазах у героя и его друзей — совершенно «по-человечески» порождает из себя склоки и дрязги, Сатана уничтожает все одним движением руки. Дети ошеломлены, огорчены, обижены. Ангел со скукой рассказывает им о несовершенстве человеческой природы, испорченной «нравственным чувством» (ницшеанский мотив, который уже «усвоен» Скрябиным), на котором зиждется всякая человеческая жестокость. Со временем дети знакомятся с ангелом по имени Сатана ближе. Им хорошо рядом с ним, и в то же время он всегда поражает их своим бесчувствием, неумением сострадать. Сатана же внушает: обратная сторона всякого сострадания, то есть того, что люди называют нравственным чувством, порождает войны, насилия, убийства.

В последних главах Сатана дает герою возможность увидеть жизнь людей всего мира. Он «прорывается» с героем за пределы времени и пространства. Герой вместе с Сатаной может увидеть человеческую жизнь в любом уголке земного шара и всю человеческую историю. Зрелище страшное, мрачное, безотрадное. Из века в век — одно и то же: вечная, слепая, всеобщая вражда и — страдание, страдание без меры. Можно подумать, что это мир, увиденный мрачными глазами Шопенгауэра, для которого вся история — это движение бессмысленной воли, которая в каждом зажигает новые и новые желания, и, движимый ими, человек то тешится похотью, то страдает, злится, убивает, погибает сам… Последние абзацы повести Твена заставляют вспомнить философа Беркли и — философскую «неустроенность» Скрябина. Ангел по имени Сатана раскрывает глаза герою (хотя истина эта приходила в голову людям и до твеновского Сатаны): «Сама жизнь только видение, только сон»[65]. Герой предчувствовал эту мысль, она будто когда-то уже мерещилась ему, и теперь он узнает ее заново. Но Сатана не останавливается. Он произносит последние веские слова, которые герою кажутся уже очевидностью:

«Нет ничего. Все только сон. Бог, человек, вселенная, солнце, луна, россыпи звезд — все это сон, только сон. Их нет. Нет ничего, кроме пустоты и тебя… Но ты — это тоже не ты. Нет тела твоего, нет крови твоей, нет костей твоих — есть только мысль. И меня тоже нет. Я всего только сон, я рожден твоим воображением. Стоит тебе понять это до конца и изгнать меня из твоих видений — я тотчас растворюсь в пустоте, из которой ты вызвал меня… Вот я уже гибну, я кончаюсь, я ухожу прочь. Сейчас ты останешься один навек в необъятном пространстве и будешь бродить по его бескрайним пустыням без товарища, без друга, потому что ты — только мысль, единственная мысль на свете, и никому не дано ни разрушить эту одинокую мысль, ни истребить ее. А я лишь покорный слуга твой, я дал тебе познать себя, дал обрести свободу. Пусть тебе снятся теперь иные, лучшие сны.

Странно! Как странно, что ты не понял этого уже давным-давно, сто лет назад, тысячи лет назад, не понимал все время, что существуешь один-единственный в вечности. Как странно, что ты не понял, что ваша вселенная и жизнь вашей вселенной — только сон, видение, выдумка. Странно потому, что вселенная ваша так чудовищна и так нелепа, как может быть чудовищен и нелеп только лишь сон…»