Том 13. Стихотворения - Виктор Гюго

ЦАРЬ ПЕРСИИ

Царь Персии живет средь страха и терзанийВ Тифлисе — в летний зной, зимою — в Испагани;В его садах, средь роз, в душистой их тени,Без счета — воинов: боится он родни;Все ночи напролет проводит он в тревоге.

Раз утром пастуха он встретил на дорогеСогбенного; с ним сын шагал, высок и прям.Царь подошел: «Кто ты?» — «Меня зовут Карам, —Сказал старик, прервав задумчивое пенье,С которым коз он гнал, в степь выйдя из селенья. —Я счастлив: хижину скала хранит мою;Со мной любимый сын; я счастлив; я пою,Как ныне Саади и как Хафиз когда-то,Как стрекоза звенит с восхода до заката».И нежный юноша, склонясь, поцеловалЛадонь у старика, который распевал,Как пели Саади с Хафизом, полон жара.«Он любит, — молвил царь, — хоть он и сын. О, кара!»

ДВОЕ НИЩИХ

Подать — священной римской империи, десятину — папскому престолу.

Петром и цезарем зовут их в мире этом.Один все молится, другой — всегда с мушкетом,И оба прячутся в засаде у дорог:Петр руку протянул, а тот нажал курок.Ограбив путников, сбирают денег грудыИ царствуют, веля платить за изумруды.Тиар тому, кто сам не носит башмаков.Законы, догматы — как заросли лесов,Где святость древних прав во тьме веков ветвится.Кто в чаще той засел, тот ада не боится.От них не убежать. Остановись, плати!Через священный лес тебя ведут пути.О, пусть в невежестве народ не пребывает,Пусть рабства пот ему чело не омывает…Христос! Ведь ты за них молился на кресте!Они рабочие, — отверженные те, —Страдальцы вечные, усталые от пыток,Владеющие всем; у них добра избыток:Болезней множество, — кто станет их лечить?И много малышей, — их надо накормить…И этих богачей без крова и без пищи!Теснят алтарь и трон — голодных двое нищих!

МОНФОКОН

1

ДЛЯ ПТИЦ

На склоне дня, когда закат бледнел вдали,Беседовал в лесу под Сен-Жан-д'АнжелиС Филиппом-Августом прелат Бертран суровый:

«Связует, государь, единая основаАлтарь и трон. Должны давать совместно мыОтпор всем новшествам, смущающим умы.Спасетесь вы от бед, нас от беды спасая.Власть крепнет, сея страх, боязнь в сердца вселяя.Пока толпа дрожит, она покорна вам.Быть непреклонными присуще королям —Вот право высшее. Старинные законыИ четверо бальи, от имени короныСвершающие суд, бессильны перед злом,Неукоснительно растущим с каждым днем.Покруче надобны в такое время меры.Идут схизматики войною против веры,И чернь пытается избавиться от пут,Наглеют ереси, и мятежи растут.Откуда это все? Из бездны столь глубокой,Что никнет перед ней всевиденье пророка.Небесный этот свет иль порожденье тьмы?Но тише! Говорить должны с оглядкой мы.Опасности одна другой неимовернейВ том новом, что растет в смятенных толпах черни.Как призрачная тень, оно скользит, снует, —Исчезнет, выползет, отпрянет, промелькнет;Закрытые глаза отверзнет, в мыслях бродит,К людскую плоть и кровь струей дыханья входит,Колеблет алтари, на догмат посягнув,Вонзает в спящего прозренья острый клювИ, тайне бытия стремясь найти разгадку,Наводит на людей исканий лихорадку,И что-то отберет и что-то даст, дразня…Что? Ваша гибель в том и мука для меня.Так что ж, добро иль зло в его таится взорах?Дыханье ль, ветра ль шум, огромных крыльев шорох?Не знаю! Это знать мне богом не дано,Но пустота и смерть там, где прошло оно».

Король внимал. Прелат задумчиво рукоюНа небо указал, на небо всеблагое:

«Мы новшества должны искоренить!»

ОниТеперь шли по полю, лежавшему в тени,Как бы объятому прохлады легкой дрожью,А над колосьями, над вызревшею рожью,На солнце выгорев, намокнув от дождей.Торчали тут и там на остриях жердейОтребье, падаль, рвань, увечье на увечье,Мешки с соломою — подобье человечье;Лохмотья страшные безумную игру,Казалось, здесь вели, качаясь на ветру.Манили стаю птиц колосьев спелых прутья,И жаворонка свист сзывал их: «Тут я, тут я!»Слетались звонкие, но легкий ветерокОтребья оживлял, и птицы наутекПускались тотчас же в испуге и смятенье.

«Но как мне царствовать тогда?» — придя в смущенье,Спросил король Филипп, и набожный прелат,На тучные хлеба, на поле бросив взгляд,На эти чучела, что, на ветру играя,Зловещим обликом вспугнули птичью стаю,Филиппу показал: «Вот, государь, вот так!»

2

ДЛЯ МЫСЛИ

И вот поэтому виднеется сквозь мракС тех сумрачных времен отчаянья и горя,Грязня собой Париж и Францию позоря,В столице короля Филиппа, — словно онИзбрал прообразом библейский Вавилон, —Неописуемо чудовищное зданье.Обломки мерзкие, которым нет названья,Сплетенья ржавых скоб, подпорок и столбов,И арки — глыбы ферм разрушенных мостовЧернеют на холме, вздымающемся тушей.Запечатлел Париж в других строеньях душу:Коллежи, храмины, больницы и дворцы —Они целители, святые и творцы;А это — лишь урод. И хищником жестокимПо склону, ужасом объятому глубоким,Он в преисподнюю по лестнице скользит.Все, что звериного цемент, кирпич, гранитВобрать в себя могли, вобрал он. Отсвет лунныйЛожится на столбы — чудовищные руны,Что Ирменсула столп могли бы испещрять.Молох, должно быть, здесь решил приют избрать.Для башни брусья дал Ваал и прозорливоВдел кольца в каждое, — пусть их колышут дивы,Сатурн дал крючья ей, Товт — каменный скелет.Отыщется здесь всех кровавых культов след.Терновник ли росток на камне даст щербатом,Трава ли прорастет, — подобные стигматам,Их тени узкие ползут, кровоточа,По выцветшей стене, как пальцы палача.Творенье страшное ужасных лет; громада,Что черных виселиц безумной колоннадойДля Лувра создала достойнейший венец;Улыбка мерзкая, что шлет живым мертвец.И «Справедливостью», должно быть в назиданьеПрестолу божьему, зовется это зданье.Еще не злейшая издевка, впрочем, в том,Что этим сравнена клоака с алтарем.Содом, а не Париж украсил бы, пожалуй,Он, — призрак каменный, чья пасть приютом сталаДля призрачных теней. Неумолим, как сталь,Он глыбой высится и думает едва ль,Что мир у ног его страдает и томится.На все, что ново, вмиг готов он ополчиться.И это скопище гнилых костей поройЗастонет жалобно или подымет вой,Как будто примешать стремясь свое дыханьеК полночным шорохам и ветра завыванью.Что это? Скрип петли… Не мудрено ничутьОт трупа к трупу здесь постичь тот страшный путь,Что мертвым суждено пройти в своем распаде.Гниющие тела в холщовом их нарядеИ нескончаемый столбов позорных рядЗдесь мартирологом зияют скорбных дат.

Во мраке кажется, что глыба вырастает,И в ужасе Париж дрожит и отступает.

Ничто ужаснее не высилось дотольНад кучкой муравьев несчастною, чью рольТак возвеличили истории анналы.О человечество, страдать ты не устало?

Виденье мрачное! Как смутное пятно,Над белизною стен колышется оноХаосом трепетным, густою дикой кущейМолчанья, ужаса и темноты гнетущей.Оно застлало все. Напрасно ищет взорДалекую звезду иль синевы простор.Высоких виселиц широкие прогалыСкрывает отблеск их, и лишь кроваво-алыйТуман тут зыблется. Невольно мысль однаПриходит в голову — что это Сатана,Палач, терзающий Адамов род веками,Своими жадными и хищными рукамиИз балок виселиц построил эту клеть,Все человечество решив в ней запереть.То зданье — бледный страх, что в темноте кромешнойВ камнях гнездится; страх, который безуспешноСтремится вырваться из них. Лишь пустотаЗдесь служит крышею; подмостки неспростаУперлись в лестницу, та — в тучах тает где-то.Сочатся сумерки меж ребрами скелета,По пальцам скрюченным, по чашечкам колен.От света лунного и плесень этих стенИ мертвые должны еще бледней казаться;А черви, что в своей добыче копошатся,Перегрызают кость, въедаются в живот,И лопается он, как перезрелый плод.Когда бы хоть того мы стоили, чтоб зналаМогила тех, кому она приютом стала,То, словно четками играя, смерть могла бПрипоминать порой: «Вот Трифон, жалкий раб, —Он пасху праздновать посмел не по канону,Что создал Ириней; вот рядом — на коронуМужичью палицу обрушивший смутьян;А там — Платонов «Пир» нам подаривший Глан;Возмездье этого настигло справедливоЗа то, что воскресил Вергилиево диво,Искусство майнцского кудесника познав;Вот Петр Альбин, — он пал, забвенья жертвой став.Тут воры, бунтари, убийцы и поэты…»На эти черные немые силуэтыНебесный льется свет, зефир своим крыломК ним прикасается, и смрад чумной потомРазносится вокруг… От зноя ли пылаетИюнь иль вновь февраль дождем их поливает, —Скелеты черные качаются впотьмах,Как будто это ночь дрожит в своих цепях,Лишь перекладина скрипит, когда их костиПо воле ветра вдруг столкнутся на помосте;И — ужаса предел! — от каждого толчкаКривит их челюсти конвульсия слегка,Глазами мертвыми поводит череп тупо, —То улыбаются, осклабившись, два трупа.И словно этот храм костей и агоний,Ища своих сестер — кровавых гемоний,Вперяет жадные сверкающие взглядыВ ворота города святого или адаИ словно силится спросить у этих врат:«Ужель покажется страшней Иосафат?»Над крышами домов — днем, ночью, в зной и в стужу —Угрюмые ветра ведут игру всё ту жеС бесплотным сонмом здесь витающих теней,С телами, где кишит тьма-тьмущая червей,Как в темноте дупла роятся летом пчелы;И этот лязг цепей, когда костяк тяжелыйКачается, гремит, исполненный угроз,И эти черепа без кожи, без волос,И дыры глаз пустых, — их ужас несказанныйВ ночную гонит мглу, в сырую муть туманаРассвета вестников крылатых, что опятьВ толпе мятущейся явились собиратьКолосья спелые еще далекой жатвы,Чтоб души навсегда связать священной клятвойИ правду возвестить о веке грозных бурь.И видим снова мы, как, устремись в лазурь,Парят в ней радостно бессмертной мысли крылья.Свобода, право, жизнь, пред вами мрак насилья,Церквей порталы, Лувр, храм виселицы, ночь…Прочь, легкокрылые, от этих пугал, прочь!

ЛЬВУ АНДРОКЛА