Перекрёстки Эгредеума - Эмпирика Аттонита

Воздух стоял бездвижно, но она ощущала странное прикосновение к коже — точно ветерок пробежал. Но ветра не было. Странно: ведь она слышала далёкий шум, точно ветер завывал над холмами. Остальные звуки померкли вовсе, точно и не было неподалёку никакого Фестиваля.

В тусклом свете она различила надписи на стенах.

У неё закружилась голова.

Перед заморгавшими глазами поползли разноцветные концентрические круги.

Когда она снова пригляделась, стало ещё темнее. Тусклый свет исчез, и вместо него откуда-то сверху лилось зыбкое красноватое свечение.

Эмпирика пошла наверх, держась за стены, по винтовой лестнице — по ступеням, которых не было мгновение назад.

Там, где она касалась сырых камней, с тихим шипением вспыхивали странные фиолетовые знаки и тут же гасли во тьме.

Многоголосый шёпот заполнил пространство.

Приглушённый гул. Слов не разобрать. Дрожащее дыхание.

Прислушаться — и просачивается сквозь шум полупрозрачная повторяющаяся мелодия. Навязчивая песня, струящаяся прямо в сознание и заполняющая его целиком смутными образами.

«Обитает наш народ в чёрной бездне меж миров», — тихо пел ясный голос вдалеке и одновременно совсем близко, а где — не разобрать: то ли в мыслях, то ли в другом пространстве.

Гладкие камни отзывались протяжным эхом.

«И, пока ты будешь спать, вечность он сочтёт опять».

Колыбельная.

Ей отчётливо вдруг вспоминалась другая башня: чёрная под чёрным небом. И мягкий сиреневый свет странных светильников в тёмных покоях. Пурпурный балдахин над кроватью. И груды книг: громадные фолианты, внушающие ужас одним своим видом, источающие тревожный, будоражащий воображение запах ветхости с едва уловимой примесью чего-то сладковатого, тошного — мрачного и неназываемого.

И этот голос…

«Заклинаю ясный день — пусть падёт на солнце тень.

Заклинаю злую ночь — звёзды с неба канут прочь».

Неуловимый голос, чьё призрачное звучание столько лет тщетно силилась она воскресить в памяти.

И ожило вдруг всё — разом и без утайки. То, что все эти годы тревожило её сны, утопая наутро в милосердном забвении.

Гулкие лестницы с резными перилами. Бесконечные подземные коридоры. Зыбкая, вздрагивающая от каждого вздоха тишина в необозримом зале, чьи полупрозрачные стены и своды из зеркального камня теряются в туманном полумраке.

В Зале Потерянных Душ, в башне Аш-Таше на Озере Слёз…

Руки — тёплые, мягкие, ласковые — теперь были холодны и жестоки. Одна сжимала её ладонь до боли, другая что-то прятала за спиной.

Бессчётные ступени, перекрестья ходов… Они шли так долго, что Эмпирика утратила всякое представление о направлении и не могла понять, поднимаются они или спускаются.

Они находились здесь вдвоём. Вернее, остальные — если они были, кем бы они ни были — никогда не занимали Эмпирику настолько, чтобы попасть в поле её восприятия. Только смутное ощущение постороннего присутствия, непонятное и неосознаваемое тогда, в детстве, позволяло предположить, что в башне жил кто-то ещё. Как будто она полнилась призраками — бесплотными, незримыми и оттого с особой, даже болезненной какой-то настойчивостью отстаивающими своё право на достоверное существование.

Голос чарующий — твердеет, широко распахнутые глаза смотрят незряче, сквозь неё, из тьмы — и во тьму.

Эмпирике страшно, но она молчит. Молчит и ждёт неизбежного — того, что не понимает ещё умом, но чувствует безошибочно всем своим существом.

«И, когда настанет тьма, ты войдёшь в неё сама:

Из тюрьмы-укрытия — да в прореху бытия».

Занесённый кинжал. Безмолвный ужас. Чёрный провал в полу.

Нет. Она не хотела. Кто-то заставил её. Она кричала — о, бесконечный и невыразимый ужас, как она кричала… Она отвела кинжал от Эмпирики в последний миг, а в следующий — рассыпалась облаком пепла.

И призраки вышли из туманного сумрака, отделились от дымчатых камней, словно шагнули из другого пространства в это — пустое и застывшее, разбившееся мириадами дрожащих осколков тишины, оглушительной после оборвавшегося навек крика.

Призраки, прячущие лица под капюшонами.

От них веяло холодом — но не жестоким, а каким-то печальным, и руки их — зябкие и зыбкие — были ледяными, но от бессилия, а не отчаяния.

Они вывели принцессу из башни. И всё расплывалось в туманной неотчётливости, словно застыло в неопределённости. И даже темнота не была темна.

Сизые холмы и озеро, клубящееся мерцающей дымкой. Бег каменистых троп в безветренные низины. Далёкий неясный океан, а за ним — другие башни, и замки, и комнаты, и коридоры, голоса и песни, лица и книги, но все — другие. Давящие собственным весом, душащие собственной плотностью, нависающие необъяснимой угрозой над её призрачным бытием.

А голос — ослабший, затихший, отдалившийся и отделённый незримой стеной толщиной в несколько вселенных — продолжал петь:

«Спи, принцесса, до поры, пока рушатся миры,

Но, когда померкнет свет, ты на всё найдёшь ответ».

* * *

Видение мимолётно — и вот она уже снова в Аш-Тарагате, поднимается вверх по ступеням, разрушенным много веков назад.

И знаки на стенах, и горящие фиолетовые буквы, и шёпот складываются в иную историю. Начатую далеко и давно. Творимую здесь и сейчас.

«Траектории пространства и времени, уходящие в бесконечность…»

Знаки полыхают, знаки зовут, знаки кричат.

Знаки оживают тысячами бестелесных душ, жаждущих отмщения.

Знаки — живой огонь, холодное тёмное пламя, обжигающее пальцы.

Эмпирика касается их и шепчет бессмысленно, следуя смутному порыву, вторя чьему-то навету, чужому воспоминанию.

Что-то просыпается в недрах сознания, что-то заставляет её совершать эти странные жесты. Колдовской ритуал? Она не отдаёт себе отчёта, может лишь безвольно наблюдать со стороны, как руки — её или чьи-то другие? — извиваются в воздухе, заставляя ритмично плясать полыхающие знаки на стенах, как, зловеще скривившись, шевелятся бледные губы, произнося древнее проклятие.

Она не хотела. О, предвечный Свет и великое море Тьмы, видит всезнающая Вселенная, что она не хотела!..

* * *

И чёрное торжество разливается дрожью по телу. И болезненный жар дикого восторга кружит голову.

Рушится опостылевший мир, и гладкие камни древних руин восстают первозданными башнями, пронзающими небо.

Один за другим скользят перед воспалённым взором родные лица, искажённые предсмертной мукой, появляются и тают во тьме. На устах их — мольбы о пощаде, скорбные стоны или безмолвное изумление.

Судорожный вздох. Собственное дыхание жжёт изнутри. Злорадный оскал. Некто внутри неё празднует победу, и она ликует — не может не ликовать — вместе с ним.

Осознание приходит внезапно и сокрушительно, как гром.

Безумный порыв иссяк, и она теперь — безвольная оболочка, сброшенная за ненадобностью. Тело разбито, сознание искромсано, лихорадочный озноб и мучительная слабость терзают каждую клетку её существа.

Эмпирика бессильно падает на колени.

— Что я наделала…

Она шепчет беззвучно,