Hohmo sapiens. Записки пьющего провинциала - Владимир Глейзер

— Товарищ Глейзер, ректор Политехнического института может принять вас по личному делу!

— По чьему личному делу?

— По вашему, о восстановлении в прежней должности.

— А я на нее и не рвусь, мне и так хорошо — солдат спит, а служба идет. Вы передайте, пожалуйста, товарищу ректору, что мое личное дело уже давно стало его наличным и что принимаю я в любое время. Все и вся подряд. Я вам писал. Чего же боле? Теперь ваша очередь — пишите и обрящете!

И я получил письмо за подписью ректора: «Передать, в соответствии с решением народного суда, курс лекций по высшей математике, читаемый доцентом Глейзером В. В., с кафедры высшей математики на кафедру технической физики. Доценту Глейзеру В. В. незамедлительно приступить к выполнению своих текущих трудовых обязанностей».

Не верите, а я еще десять лет все это проделывал, в чем-то оправдывая мое почетное двойное звание кандидата физико-математических наук! Пока не уволился по собственному желанию стать бизнесменом.

Но что я все время о себе, любимом! За народ надо радеть-скорбеть: о потомках, бродящих в потемках. Об отцах и детях, и кто за кого в ответе. Все-таки удивительно, что интеллигентные папы и мамы, направляющие своих отпрысков в политех, не интересуются: а что же это такое? Хотя простой перевод на русский язык самого названия говорит все: «много навыков (приемов)»! И больше ничего. Наука не предполагается!

Поэтому трехбуквенные ученые степени в этой конторе изначально веселы — доктор строительных навыков или кандидат токарных приемов. А в нашей стране лучше лома нет приема! Вот и ломятся народные умельцы по простоте душевной в академики навык-наук.

Так, небеспричинно, в будние дни наш Политехнический напоминал разворошенный муравейник: профессора, доценты, ассистенты, лаборанты и вахтеры в руках, карманах и багажниках тащили с кафедр все, что не было монументально отлито в металле или бетоне. Как один, обладатели золотых рук, они изобретательно ваяли из унесенного с ветром утиля разнообразные предметы домашнего и садово-огородного уюта. Поэтому фундаменты их дачных домиков чем-то напоминали электромоторы, а столы, стулья, окна и двери — контуры лабораторных верстаков. В этой кулибинской ползуновщине был и позитивный элемент: в институте естественным образом поддерживалась убогая монастырская чистота, радующая зоркий глаз министерских комиссий и делегаций дружественных политехнических заведений.

А вот и конец анекдота: «Покупатель спрашивает: «А из политехников у вас ничего нет?» А вежливый продавец отвечает: «А это добро — напротив, в магазине «Хозтовары», отдел «Умелые руки». Недорого».

Гаудеамус игитур!

И СНИТСЯ МНЕ ТРАВА АЭРОДРОМА

Рядовая командировка в подшефный плодово-овощной совхоз «Новый» в качестве командира отряда первокурсников — бывших абитуриентов кончилась для меня очень хорошо: юные студиозы меня полюбили, а руководство возненавидело. Да так, что в знак презрения больше никогда уже на летние сельхоззаготовки не посылало.

Поместили меня с остальными отцами-командирами в трехэтажную хрущевку, специально выстроенную для этих прикладных целей, а ребятишек — в пока еще не достроенные бараки. Все вместе называлось «Лагерь труда и отдыха «Ровесник»». Утром кормили, везли в автобусах на поля, а вечером привозили. Это был труд.

С отдыхом было не так просто. После двух часов езды туда-обратно и восьми часов болтания под раскаленным солнцем отдых для большинства недавних домашних детей заключался в мертвецком сне до следующего «рабочего дня». Почему в кавычках? А потому, что работой то, что предлагалось, называть можно только в победных отчетах. Село, если и отличалось в чем-то от города, то лишь бескрайними просторами для всеобщего ничегонеделания.

С собой я захватил в качестве постельной книги «Кодекс законов о труде», предполагая заранее череду конфликтов как с аборигенами, так и с пославшими мя политехническими грамотеями. В первую же ночь любви к законам о труде я прочитал, что лица, не достигшие восемнадцати лет, являются несовершеннолетними и должны работать не восемь часов, а четыре — за зарплату совершеннолетних за восемь часов.

Утром я отделил от несовершеннолетних абитуриентов переростков — бывших второгодников и солдат запаса, которых передал по предварительному сговору коллеге Гильману, отцу-командиру второкурсников. После чего заявился с заложенными страницами к местному начальнику совхозного отделения. Он безотлагательно меня принял. За идиота. И в простых и доступных выражениях отправил восвояси. На прощание я предупредил, что ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра малолетки на работу не выйдут. А на четвертый день отдыха в лагере беззаконного труда «Ровесник» распрощаются с рабским филиалом политехнической альмы матери. Всю ответственность я благородно взял на себя, зная, что кодекс труда чудесным и неожиданным образом открывает мне путь к кодексу чести.

Назавтра, пронаблюдав веселый детский визг забастовщиков на лужайке перед совхозной конторой и принародно изругавшись матом, малый начальник, фамилию которого я не только не помню, но и не знал никогда, телефонировал большому начальнику.

И тот прибыл на место преступления ровно по моему плану — на третий день.

Малый начальник, выставив совсем не овощную по калорийности задницу на обозрение забастовщиков, долго что-то объяснял не вылезавшему из автомобиля шефу. Потом отодвинулся, дав ему возможность высказаться.

Я бы никогда не вспомнил и фамилию докладчика, если бы не короткий диалог с ним перед конторой.

— Ты, ученый хуев! — заорал пузатый сельско-хозяйственник, не вылезая из служебной «волги». — Я член бюро обкома Лопач. И я здесь командую, кому и сколько работать!

— Вы перепутали мою фамилию, я — ученый Глейзер, а не Хуев, уважаемый товарищ Жопач!

— Что ты сказала, сволочь?

— Я сказаж: товарищ Жопач — дежо в том, что я с детства твердое «эль» не выговариваю!

На этом прения внезапно прекратились — аргумент оказался убойным, и членовоз, подняв облако пыли, умчался в райком, а может быть, и в сам обком без ясной резолюции малому начальнику, что же ему делать с укороченной наполовину рабсилой.

На следующий день бригада малолеток была откомандирована на синекуру — помогать корейцам пропалывать лук. Участок у узкоглазых шабашников из дружественного Таджикистана был маленьким и ухоженным, так что в помощи они по большому счету и не нуждались. Час туда, час обратно: трудодень из четырех часов пролетал быстро и не утомительно. На радость юным батракам. А каким горем луковым занимались кимирсены и лисынманы, я понял чуть позднее.