Чернышевский - Лев Борисович Каменев

вредные личности»{160}. Александр нашел что примирить в должном духе требование закона и интересы безопасности его власти сможет комитет его министров, и передал вопрос последнему. Комитет не постеснялся ни в своем решении, ни в его мотивировке. Если первое потрясает разнузданным цинизмом своего лицемерия, то последняя хорошо свидетельствует, что для Александра и его министров Чернышевский и через 7 лет после своей гражданской смерти был живым и страшным врагом.

Комитет министров нашел, что «отзыв генерал-губернатора Восточной Сибири о невозможности отвечать за побег государственного преступника Чернышевского в случае обращения его, в общем порядке, из разряда каторжных в разряд поселенцев, с освобождением от тюремного заключения, заслуживает особого внимания правительства как в виду важности совершенного Чернышевским целого ряда государственных преступлений, так и в особенности вследствие нравственных его качеств и того влияния, коим он пользовался в кругу молодежи, а отчасти и ныне пользуется, по удостоверению шефа жандармов. Необходимость полного, не допускающего ни малейших опасений, охранения молодежи от увлечений, легко могущих зародиться с появлением в их среде или за границею такого преступника, как Чернышевский, по мнению комитета столь настоятельна, что не следует останавливаться перед необходимыми для сего материальными жертвами.

Но, с другой стороны, комитет министров принужден был признать, что «в настоящее время состояние Чернышевского в разряде ссыльно-каторжных прекращается». А потому комитет пришел к выводу о необходимости, «продолжив временно заключение Чернышевского в тюрьме в месте настоящего его пребывания, немедленно приступить к изысканию всех возможных мер к обращению сего преступника, согласно закону, в разряд ссыльно-поселенцев в такой местности и при таких условиях, которые бы устранили всякие опасения на счет его побега и тем самым сделали бы невозможными новые со стороны молодежи увлечения к его освобождению»{161}.

Александр II написал: «Исполнить».

Практически это вылилось в решение перевести Чернышевского из Александровской тюрьмы в тюрьму г. Вилюйска, расположенного на. 700 с лишком км от Якутска, в полосе вечного холода, в глубине глухой якутской тайги. Это обозначало не облегчение положения, которое по закону и приговору должно было последовать для Чернышевского после отбытия каторжного срока, а ухудшение его; не приближение к России, а удаление от нее; полное разобщение даже с теми немногими товарищами, которые были у него в Александровске; полный отрыв от культурного мира.

Это свидетельствовало, наконец, что в деле Чернышевского никакие законы не соблюдаются и соблюдаться не будут, что заключение его — бессрочно, судьба — безнадежна.

1 января 1871 года Александр лично утвердил решение комитета министров о заключении Чернышевского в Вилюйский острог. Чернышевский — этот огонь под спудом — жегся. Его продержали в Вилюйске двенадцать лет, и судьба его изменилась лишь после того, как герои «Народной воли» убрали с лица земли самого Александра II.

2

И ТАК, 21 год (1862–1883) крепости, каторги и вилюйской ссылки за 7 лет напряженной работы — такова плата, которой расплатился Чернышевский за то, что поднял знамя народной революции и социализма в стране самодержавия. Три года за год. Он заплатил полной платой, и вряд ли она была под силу ком-либо другому кроме него. Надо было обладать несокрушимой волей, бесконечной силой дисциплинированного разума, непоколебимой уверенностью в правоте своего дела, чтобы выдержать эту двадцатилетнюю пытку.

Первые семь лет — годы каторжной тюрьмы — у Чернышевского могли еще быть и были надежды. Он верил в возможность возвращения свободы, в возобновление литературной деятельности, продолжение проповеди своих идей. В тюрьме он был сдержан, ровен, прост и замкнут. Ко всяким лишениям относился с презрительным равнодушием. В окружавшей его молодежи из каракозовцев поддерживал бодрость духа, воспитывал ее своими рассказами и чтениями, но в излишние откровенности не пускался, планов своих не раскрывал. Он не любил говорить о битой ставке, о проигранной партии. Он не был ни сентиментален, ни болтлив, не любил ни хвастать возможными, но не сбывшимися планами, ни жаловаться на полученные в проигранном сражении раны. На войне, так по-военному — это любимое присловие Ленина, было близко и Чернышевскому. Он усилено читал и учился. Он ждал революционного поворота событий в России и готовился к ним. 12 января 1871 года, накануне предполагавшегося освобождения с каторги, он писал жене, имея в виду неизбежные революционные потрясения: «Чему быть, того не миновать. И тогда мы с тобою увидим, жалеть ли нам о том, что вот столько лет пришлось мне от нечего делать все учиться, все думать. Мы увидим: это пригодилось для нашей родины»{162}.

Уверенность в неизбежности революционного перелома в судьбах страны, вера в то, что ему лично придется сыграть в них активную и видную роль, что своим руководящим участием в них он поможет народной массе избежать ошибок и прямее и быстрее притти к своей цели— вот, что поддерживало Чернышевского на каторге. Он не разбрасывался, не отвлекался в сторону, презрительно и горделиво обходил все невзгоды сегодняшнего дня. Он был сосредоточен на будущем. В этом основная черта настроения и поведения Чернышевского на каторге. Разными словами все товарищи Чернышевского по заключению рисуют все ту же фигуру пленного вождя, собравшего в тугой узел силы своего ума и воли, чтобы с достоинством вынести испытания плена — ради завтрашней своей роли.

«Там — на каторге, — писал М. Д. Муравский, — я видел Н. Г. Чернышевского, слышал его, говорил с ним, разыгрывал вместе с другими пьесы его сочинения, и, только глядя на спокойную и ясную твердость его характера, я понял, до какой большой высоты способна подняться душа человека»{163}.

«Как только он вошел, — вспоминал П. Ф. Николаев, — так и легко стало. Если бы мы (каторжане-каракозовцы, его заочные ученики, впервые встретившиеся с Чернышевским на каторге. — Л. К.) могли тогда вслух выразить наше впечатление, то наверно оно вылилось бы в восклицании: «Да какой же он простой!» Простой — именно это и было настоящее слово».

Тот же Николаев рассказал об образе жизни Чернышевского в тюрьме. «Вставал он около 12 или часу, пил чай, вскоре обедал, опять пил чай и все это время читал; в сумерки, а иногда и перед обедом прохаживался по дворику и во время прогулки, если никого не было, распевал какие-то греческие гекзаметры… После прогулки он садился писать или шел в нашу комнату, просиживал до 11–12 часов и уходил опять к себе и писал до свету, когда ложился в постель. Так прожил Николай Гаврилович не только те 5 лет, когда я знал его, но все время своей ссылки, почти всю свою жизнь. Ни