Королева в раковине - Ципора Кохави-Рейни

— Коммунистическая идеология не подходит такой прогрессивной стране, как Германия, но, конечно же, она подходит такой примитивной стране, как Россия, — считают Фердинанд и Лотшин.

— В мире есть место для всех наций и государств. Мир не делится по классовому принципу, — говорит Гейнц.

Бертель прислушивается к взрослым, и каждый раз становится в тупик: но кто я? Вопрос национальной идентичности и собственной индивидуальности все более и более не дает ей покоя. Отец твердит, что их еврейство существует лишь в стенах дома, но такое еврейство ей чуждо, и она не может преодолеть эту отчужденность. Она ничего не знает о еврейских праздниках. Они отмечают только Судный день, священный для евреев. В этот день ворота фабрики запираются с утра до двенадцати часов. Вместе с отцом и дедом она посещает большую реформистскую синагогу Берлина. Это течение, основанное реформистом и философом Моисеем Мендельсоном.

Когда дед вспоминает церемонию открытия этой роскошной синагоги, он подкручивает усы и заливается хохотом.

— Они хотели, чтобы кто-нибудь из уважаемых членов общины поднес ключи от синагоги кайзеру Вильгельму. Сам Кайзер должен был открыть двери синагоги. Понятно, что я, как один из верноподданных кайзера, был избран, чтобы торжественно встретить Его величество и поднести ему ключ.

Дед выпрямляется во весь рост, гордо поднимает голову, словно в эту минуту кайзер стоит перед ним, и продолжает патетически, словно находится на театральных подмостках, рассказывать:

— По еврейскому обычаю плечи мои облекал талес, и кайзер обратился ко мне: «Господин раввин».

В реформистской синагоге дед встречается с друзьями и общиной. Дед подкручивает вверх кончики усов, поправляет черный цилиндр на голове, проводит ладонями по атласу белой одежды, и глаза его устремляются вдаль, разыскивая извозчика и карету. Дед не терпит звуков автомобильных клаксонов, он отвергает прогресс только, если речь идет об автомобилях.

Артур сдерживает гнев. Всякое равенство и свобода — понятия, оставленные нам в наследство поколением деда — это, по сути, равенство в жестокой эксплуатации равенства и свободы.

— В наших пригородах ты не найдешь ни коня, ни кучера, — обращается Артур к отцу.

— Артур, автомобили воняют! Нога моя не ступит в них.

Дед ударяет тростью и ускоряет шаг в сторону центра города. Рядом с зоопарком он находит роскошную карету с кучером.

Потом, улыбаясь, выпрямив спину, демонстрируя отличное настроение, он переступает порог синагоги, и взоры всех молящихся обращены на него, словно он и есть кайзер собственной персоной, или сын кайзера. Дед всех озаряет доброй улыбкой и одаряет даже служек синагоги дорогими сигарами.

Артур видит отца, и на лице сына застывает хмурое выражение отчужденности. Кажется, что молитвы и пение Псалмов отходят на второй план, когда уважаемый Яков Френкель замечен очами и очками своих качающихся в молитве поклонников. Бертель замечает смущение отца, и взгляд ее тоже становится отчужденным и осуждающим.

В каждый Судный день появление деда нарушает святость. В последний Судный день молящиеся не забыли ему напомнить историю, которая гуляла в берлинской общине. Ему пожимали руку, помня, что его поступок все еще вызывает смех и гнев.

Рассказывают, что он пошел выразить соболезнование ортодоксальной еврейской семье в связи с кончиной старика-отца. Не хватало десятого мужчины для миньяна, чтобы прочесть поминальную молитву. И дед вышел на улицу, чтобы решить эту проблему. Перешагнув порог дома скорбящего семейства, натолкнулся на прохожего.

— Парень, — прокашливается дед, прочищая горло, — хочешь заработать десять марок?

— Почему бы нет? Что я должен для этого сделать?

— Ничего особенного. Зайдешь со мной в этот дом. Увидишь там девять мужчин, скорбящих по поводу смерти старика-отца. Ты ничего не должен делать, только тихо стоять до окончания молитвы. Не бойся. Тебе ничего плохого не сделают. Получишь десять марок и уйдешь.

Дед вошел в дом, радуясь быстрому разрешению проблемы. Мужчины молились, и все шло, как полагается. Парень получил деньги и ушел. Мужчины повернулись к деду и начали допрашивать его — кто этот человек.

— Будьте спокойны. Он был очень порядочным гоем.

— Ты привел гоя десятым — на миньян?!

— Почему бы нет? Это стоило мне десять марок.

Мужчины нахмурились, но дед не чувствовал на себе никакого греха.

— Что плохого сделал вам парень? Тихо стоял. Вел себя деликатно. Я нашел весьма порядочного гоя.

Смех и боль смешались в доме траура.

— Уважаемый господин Френкель, вы что, не знаете, что только еврей может участвовать в этой молитве.

— Что вдруг? Траур — это что, только еврейское дело?

Мужчины разошлись по своим домам, дед вернулся домой оскорбленным.

— По какой причине и по какому поводу все так взволновались? — жаловался дед сыну. — Я ведь сделал доброе дело скорбящему дому. Десятый выполнил соглашение между нами и выстоял до конца молитвы.

— Ты что, не знаешь, что нельзя гою находиться среди евреев, да еще в такой трагический момент? — Артур бросил недоуменный взгляд на отца.

— Очень странная традиция, — сказал дед, покручивая кончики усов вверх.

На следующий день пришел доктор Филипп Коцовер, давясь от смеха:

— Уважаемый господин Френкель, что я слышал. Вы привели десятым на миньян гоя?

Выяснилось, что эта история почти мгновенно распространилась. Дед не очень расстроился и даже обрадовался:

— Можете говорить, что хотите, но я спас молитву, — философствовал он по поводу этого случая в Судные дни — единственные дни, когда он посещал синагогу. Молящиеся евреи не оставались в долгу:

— Господин Френкель, как здоровье вашего гоя? Он остался живым после молитвы?

Дед размышляет вслух:

— Почему нельзя, чтобы в молитве участвовало только девять человек?

Артур сердито смотрит на своего отца. Бертель прижимается к Артуру, выражая с ним солидарность. Дед говорит:

— Что, маленькая ревнительница еврейства со мной не согласна? — и усы его трясутся от смеха.

Один из Судных дней особенно запечатлелся в памяти Бертель. Во время молитвы ее охватывало чувство отчужденности. Вдруг она услышала — «Слушай, Израиль» — «Шма, Исраэль» — два слова на древнееврейском языке в молитве, произносимой по-немецки. И душа ее воспарила. Внутренний порыв вынес ее из синагоги на улицу.

Трамваи, битком набитые рабочими, неслись вдоль шоссе, гудели клаксоны автомобилей, а она, как загипнотизированная, шла вслед двум тощим бородатым евреям в круглых черных шляпах и черных пальто. Зашла за ними в скромный неказистый домик, и глубокий взволнованный голос кантора навел на нее страх и священный трепет. Мелодия и незнакомые ей слова поразили душу, и губы пытались повторять звуки гортанного напева. Она бормотала, как молящиеся религиозные женщины в париках. Они раскачивались в молитве, и Бертель повторяла за ними движения. Одна женщина заметила маленькую девочку, которая, подобно рыбе, безмолвно разевала и закрывала рот, и сделала ей строгое замечание: «Девочка, в синагоге нельзя насмехаться над теми, кто молится». В один миг Бертель оказалась под прицелом десятков осуждающих глаз. Бертель не поняла, в чем она виновата. Она ведь делала точно так, как все окружающие ее женщины. Околдованная святостью молитвы, в которой не понимала ни слова, она не покинула молельный дом. И лишь к вечеру вернулась домой, где все были охвачены паникой, сообщили в полицию о ее исчезновении и передали туда ее фото.