Мистер Ми - Эндрю Круми

Впоследствии Джилл небрежно заметила, попав в цель с точностью ракеты, следующей строго по лучу: «Эта Лоусон за последнее время как-то скисла». Поскольку я провожу столько времени в ее обществе, может быть, я знаю, в чем дело? Она задерживает домашние задания, делает их кое-как и даже пропускает лекции. «Однако для занятий вашей группы она время находит», — ядовито добавила Джилл. Я почувствовал себя небольшим складом боеприпасов, взлетевшим на воздух на экране видеомагнитофона на глазах безразличных зрителей. А Джилл, как будто этого было мало, добавила: «Может быть, вам стоит с ней поговорить?» Интересно, как она представляла себе наши занятия.

Мы воображаем, что наши желания и мечты так же недоступны посторонним взглядам, как наши счета в банках, и бываем неприятно удивлены, осознав, что люди, ежедневно возникающие перед нашим взором с кивком и улыбкой на лице, на самом деле уделяют нам гораздо больше внимания, чем мы им. Они понимают наши действия и привычки лучше нас самих; они ведут незаметную разведку нашей жизни, создают относительно нас теории и догадки, в то время как мы, изредка поглядывая на часы, читаем за кофе утреннюю газету. Ибо о том, что было очевидно Джилл Брендон, догадывалась и Эллен — на основании иных, но не менее четко изобличающих меня данных.

Однако план уже был разработан и не подлежал изменению, и в течение последующих десяти дней я с небывалым интересом следил за работой Эллен, за финансовым состоянием компании по производству изделий из пластмассы, куда она предполагала отправиться, выяснял, где и когда она окажется, особенно откуда она сможет мне позвонить, и когда вернется. И если Эллен замечала, что я веду себя как-то необычно, я прибегал к стандартной отговорке — я обдумываю сложную абстрактную проблему.

И вот Эллен уехала. Дня два я питался консервированными бобами или готовыми блюдами, продаваемыми навынос. Наконец наступил вечер, на который был назначен визит Луизы.

Я услышал звонок в дверь и с удивительным спокойствием пошел ее открывать. Лишь мельком глянув поверх плеча Луизы, чтобы удостовериться, что с другой стороны улицы никто за нами не наблюдает, я впустил Луизу в дом с такой же безликой вежливостью, какую проявил бы к представителю газовой службы, пришедшему снять показания счетчика. На Луизе была кремовая блузка из тонкой и, надо полагать, мягкой на ощупь материи. Я провел Луизу в гостиную и ушел на кухню сварить кофе, поскольку вдруг осознал, что просто не знаю, о чем разговаривать с женщиной, которую в этот момент воспринимал как покров из мягкой материи, бездумно наброшенной, надо полагать, за несколько минут до выхода. Так что не было ничего удивительного в том, что у меня язык прилип к гортани и я сбежал на кухню, сумев только спросить ее, как она будет пить кофе — с молоком, с сахаром или с печеньем.

Когда мы попадаем в непривычную ситуацию, мы стараемся как можно лучше сыграть свою роль, а сценарий нашего поведения складывается из самых разнообразных производных. Все они — та территория, где мы в данный момент существуем; поэтому в то время, как я отмеривал кофе, просыпав его на стол и все перепачкав, часть меня жила в телевизионном рекламном ролике, другая внедрилась в какой-то малоизвестный роман, а третья воплощалась в песне, которую я вдруг начал напевать. Склонность человека искать прибежища в стереотипах иногда проявляется на настолько глубоком подсознательном уровне, что мы порой оказываемся в совершенно недостоверном и искусственном состоянии. Кто-то сказал, что, когда мы влюблены, мы играем роль, почерпнутую из книг, кино и разговоров. Говорят даже, что все наше существование может быть имитацией или реакцией на те бесчисленные малозаметные воздействия и влияния, что непрерывно руководят нами. За последние месяцы, вдруг осознал я, вся моя жизнь превратилась в компиляцию.

Пруст неоднократно высказывался на эту тему. Он начал литературную карьеру с газетных статей, в которых подражал стилю самых разнообразных авторов; в другом месте он говорит о «мелодии» писателя, столь же заразной, как вирус; она внедряется в наш мозг, и все, что мы пытаемся думать или о чем пытаемся писать в последующие после чтения дни, носит ее отпечаток. Нечто подобное Монтень очень мило сказал о Плутархе: «Побывав в его обществе, я всегда ухожу с „кусочком куриной грудки или крылышком“. Паскаль также понимал, как воздействует на нас книга, как бы предъявляя нам зеркальное отражение нашей души. „Все, что я там вижу, я нашел не у Монтеня, а в самом себе“, — сказал он об „Опытах“.

Раз уж я так далеко уклонился в сторону, имеет смысл сделать перерыв и проверить в имеющейся у меня книге, правильно ли я помню слова Паскаля. Проходящая мимо сестра сочувственно улыбается; найдя цитату, я напоминаю себе еще об одной мысли касательно состояния, в котором я находился, пока варил, ежеминутно что-нибудь роняя, кофе для Луизы.

«Что такое „я сам“?» — спрашивает Паскаль. Если кого-то любят за его внешность, за свойства его души, значит ли это, что любят «его самого»? «Разумеется, нет, — говорит Паскаль, — поскольку, хотя внешность с годами изменяется к худшему, характер тоже, это не значит, что я перестал быть „самим собой“. Так в чем же заключается эта неизменная сущность человека? И можно ли любить человека только за свойства, которые, возможно, вторичны, которыми он даже, может быть, обязан другим? На самом деле, заключает Паскаль, мы любим в человеке случайные свойства; бывает ведь так, что не только любимый человек, но даже собственное „я“ вдруг испаряется и возвращается к тем источникам, откуда их почерпнули; возможно, что это происходит инстинктивно, как некоторые тропические птицы инстинктивно собирают кучки листьев и веток, чтобы преподнести их своей подруге. Если я любил Луизу за улыбку, за запах, за походку, поразившую меня, когда она с двумя подругами впервые вошла в мой кабинет, или даже за блузки, которые она меняла по своему усмотрению, тогда, может быть, я любил Монтеня и Паскаля по такой же пустяковой причине — за то удовольствие, которое мне доставили их слова, наблюдения или синтаксис, а кусочек „меня самого“, который воображает, что может испытывать такую любовь, — просто внедрившийся в меня рекламный ролик, забытый роман или звучащий в голове мотив.

Теперь, вооруженный полным кофейником и двумя чашками на подносе, который мне никогда не нравился, я уже был готов к встрече с Луизой. Следуя нашему обыкновению, я спросил ее, что она читает. Она ответила, что наконец взялась за мою собственную книгу, которую сначала отложила до той поры, когда она будет «к ней готова». Естественно, что я усмотрел в этой готовности глубокое символическое значение и предложил ей молока.

— Где ваш компьютер? — спросила она.

Я сказал, что он в кабинете, куда мы можем пойти хоть сейчас.

— Нет, — сказала она, — сначала выпьем кофе, а потом «займемся делом». Я пока прочитала только начало вашей книги, — продолжала Луиза. — Мне не совсем понятно, что такого вы находите в Ферране и Минаре.

В моей книге действительно их полная значимость выявляется только к самому концу. Но я ведь уже не раз объяснял Луизе свою теорию, которая логически вытекает из изученного мной материала; получается, что она меня не слушала. Я рассказывал ей, сколько месяцев потратил на бесплодные поиски этих персонажей, как мне постепенно стало казаться, что они вообще не существовали. И тут мне предстало решение проблемы, теория, внезапно возникшая в порыве вдохновения, когда я шел на свидание с Эллен вскоре после нашего обручения. Ферран и Минар не существовали. Они — фикция, плод воображения Руссо.

Неужели я не говорил Луизе, какое меня охватило счастливое возбуждение и как, увидев Эллен, которая поджидала меня на углу, то и дело поглядывая на часы, я объявил ей о своем великом открытии? Весь вечер я не мог говорить ни о чем другом, потому что для меня все вдруг стало очевидно: люди, которых я искал, никогда не существовали, а «Исповедь» следует считать произведением художественной литературы, не более достоверным, чем «В поисках утраченного времени». Этот тезис я и развиваю в своей книге; он весьма позабавил Дональда Макинтайра и был с ужасом встречен моим руководителем.

— Вы обо всем этом еще прочитаете, — напомнил я Луизе, огорченный тем, что она, по-видимому, не имела понятия о моем знаменитом озарении, в значительной степени определившем мою дальнейшую карьеру. Но поскольку я не знал, о чем еше с ней разговаривать, пока мы пьем кофе, я решил, что можно с тем же успехом вкратце изложить мои доводы.

Пруст написал большой роман о человеке, «которого зовут „Я“, но который не всегда является мною» и которого он лишь единожды называет в романе по имени — Марсель. Пруст проводил дни в комнате, обшитой корковым деревом, а ночи зачастую в борделе для педерастов или находил утешение в странном приборе, называвшемся «театрофон», который давал ему возможность, лежа в постели, слушать по телефону трансляции опер прямо со сцены театра. Марсель, с другой стороны, отдыхал в Ком-бре, влюблялся в Альбертину и надеялся стать писателем. «Я» воплощалось иногда в одном, иногда в другом, а порой, волшебным образом, ни в том, ни в другом. Однако многие читатели считают, что Марсель и Пруст — это одно и то же, и пробираются через роман, воображая, что читают мемуары.