Обреченные на гибель (Преображение России - 1) - Сергей Сергеев-Ценский

Павлик сидел и двигал очень внимательно бровями.

Видел, что он здесь - совершенно лишний, но не уходил сознательно: как можно было уйти, не досмотревши?

Очень чопорна и церемонна стала вдруг Арина... Точно даже и не она только что подымалась потноносая, кряхтя под тяжелым мешком!.. Глядела вбок, поджимала спесиво губы, поводила жеманно левым плечом...

Она успела накинуть на плечи щеголеватый, совсем еще новый платок, шерстяной, клетчатый, и подумалось Павлику, - должно быть, воображала себя как раз этой самой девятнадцатилетней Дунькой, с паспортом которой явилась, франтихой и модницей, жеманницей и сердцеедкой...

Однако и Иван был хорош!..

Может быть, слишком долго представляя себя женихом в своем одиночестве, - годы за годами, - десятки лет, - Иван точно в чугунную форму какую-то вылил раз навсегда, зачем ему баба, - и, как тогда, в разговоре с Уваром, бормотал и теперь, несколько как бы смущенно с виду, но по существу очень убежденно и точно:

- Штаны-рубаху починить... борщу горячего сварить... А то что же это? Хлеб да зелень, хлеб да зелень!.. Долго ли с сухой пищи?.. Катар желудка, и квит!

- Да уж борщу наварит! - расхваливал невесту Увар. - С этой натурально сыт будешь: у больших господ в кухарках жила!

- Ну вот... То-то и дело... - неопределенно отзывался Иван.

А Арина презрительное фыркала:

- Бор-щу!.. Скажет тоже!.. Какое кушанье ентиресное!..

Однако, фыркая презрительно, старалась плотнее прижимать верхнюю губу к беззубой десне.

Правда, удивил кухарку кушаньем Иван!.. И во всем другом вел он себя так, как многие женихи на смотринах: говорил невпопад, на всех кругом озирался, явно ища себе одобрения; от волнения часто чмыхал длинным носом, даже краснел... И так старался он, видимо, быть именно таким застенчивым женихом, что Павлик, наблюдая за ним во все глаза, так и не понял, доволен ли он старой Ариной, или ожидал увидеть ее какою-нибудь всамделишней девятнадцатилетней Дунькой...

Но досидел Павлик терпеливо до конца.

Со свадьбой решили спешить: заходили Филипповки...

Только три дня дано было Арине, чтобы успела обернуться за паспортом. И Павлик заботливо думал все три дня: а вдруг не обернется!.. Но раз уж дошло дело до свадьбы, какая же женщина не одолеет все препятствия? И Арина точно обернулась за три дня: уехала морем на обратном пароходе, приехала сухим путем, по шоссе. И сухой путь этот ничего будто бы ей не стоил:

- Все такие люди веселые попадались, - даром сажали!.. Скажу только: - "Эй... Посадите старушку!.. Венчаться еду! До поста поспеть надоть!" "Вот, говорят, бабка какая хват!.. У всех у молодых жениха отбила!.. Ну, лезь, идол, только не рассыпься!.." - Так на делижанах и довезли... И ни единственного грошика никому не дала!..

А Иван все три дня тоже метался в предсвадебном угаре.

- Ты бы полушалок какой невесте купил, - жаних!.. - напоминала ему Устинья.

- Полагается? - спрашивал озабоченно Иван.

- Ну, а то ж как!

И Иван конфузливо снимал бриль то перед капитаншей Алимовой, то перед полковником Добычиным, то перед Ундиной Карловной, прося "позычить" ему на свадьбу "пятерку або трояк", и покупал то полушалок, то какую-то кисею, то себе новый синий суконный картуз с твердыми, как подошва, полями.

В немалое волнение привела весь Перевал эта свадьба.

Приглашенный в посаженые отцы, весь сиял, и весь подмигивал направо-налево, и весь крякал многозначительно полковник Добычин. Недавно благословивший дочь, он теперь как будто особое какое право приобрел благословлять всех, желающих надеть брачные узы, отеческим басом рычал Ивану:

- Ничего, брат, не рробь!.. Дерржись, - начинается!..

И покровительственно хлопал его по плечу - костью о кость.

А Павлик сам вызвался быть шафером Арины.

Он - тоже сиял. Он и имел теперь право сиять. Неизвестно, почему именно: потому ли, что наступили теплые погоды с легковейными южными ветрами, или в болезни его начался именно теперь долго и исподволь подготовлявший перелом; или внезапно, но прочно, надолго взбодрила его эта именно вот чужая свадьба двух стариков, только он вполне бескорыстно и самозабвенно хлопотал около них, вникая в каждую мелочь.

- Как же вы будете круг налоя ходить, панич? - усомнилась было в нем Устинья.

- С двумя, то есть, костылями, когда венец над невестой надо держать? - пояснил Увар.

- Нет, не беспокойтесь!.. Я могу и на одном!.. Вот!..

И, отдав ему один костыль, Павлик вдруг решительно заковылял по маленькой комнатке на другом, - и это в первый раз со времени болезни... Он даже не знал как следует, сможет ли, не был уверен даже, - только почувствовал вдруг, что сможет, и, проковыляв так шагов пять вперед и назад, снова вперед и снова назад, - победно, покраснев от удовольствия, поглядел на Увара.

- Вот вам!.. Оказалось, - отлично могу!.. Нет, я непременно буду шафером.

Даже Устинья поглядела на него радостно; покачала головой и зачем-то проговорила улыбаясь:

- Ух, задавала какой!..

Хотела было добавить врастяжку: "Ша-фер!" - и не добавила. (Ясно заметил по ее губам и глазам Павлик, что именно это хотела добавить, и поглядел благодарно на ее бледное, желтое лицо за то, что не добавила.)

Однако радость уже была в нем, та самая старая проснувшаяся вдруг радость, которая уже заставила его однажды в яркий солнечный зимний масленичный день стать на улице и распять руки перед налетающей вихрем бешеной тройкой... Он думал, что она умерла уже в нем (и что он умер вместе с нею), но она оказалась жива (значит, и он был жив).

И вместе с полковником в николаевке и другим каким-то шафером, молодым плотником, земляком Увара (полковник разрешил себе эту вольность), и Ундиной Карловной, посаженой матерью, он доехал к церкви на извозчике (а на другом извозчике ехали "молодые" с Уваром и Устиньей). И, хотя в церкви оказалось вдруг порядочно праздного народу, Павлик не оробел. От этого многолюдства, напротив, был он очень весел и деловит и бодро стучал костылями по каменным плитам церковного пола. И венец над Ариной держал очень чинно, передав один костыль Увару...

Правда, иногда, во время чтения длинных молитв, ему было тяжело, рука дрожала; тогда он заговорщицки толкал локтем молодого плотника, и тот, правой рукой держа венец над Иваном, левой помогал ему, а он, отдыхая, шаловливо шептал своему товарищу:

- И что бы уж тебе тоже не взять было костыля... для полной гармонии?.. Эх, не догадался!..

Парень оборачивал к нему немного удивленное лицо, однако широко улыбающееся, а он шептал:

- А еще плотник называется!.. Взял бы да сделал... ради такого случая!.. Эх, ты!..

И широкоскулый парень с узенькими просветами глаз совсем заплющивал эти просветы от затяжного беззвучного смеха.

Иван был серьезен; но привыкший иметь дело только с землей, упорно уставил журавлиный нос в пол под собою; и Арина, все еще продолжая играть молодую жеманницу Дуньку, спесиво поглядывала на кудрявого дьякона, привычно возглашавшего, и на священника, имевшего тонкий бабий голос, тучного и сонного, и кругом, - даже на хорошенького ангела с лилией в руке на малых вратах иконостаса.

Давно не бывавший на многолюдстве Павлик теперь отнюдь не терялся; напротив, все было для него любопытно до явной радости... И на полковника оглядывался он иногда и ему улыбался.

На тех же двух извозчиках приехали из церкви, и начался свадебный пир у Увара.

Иван, видимо, был доволен, хотя не совсем, нет: не зажгли в церкви люстры, как он просил.

- И вот же жадные души!.. Давал же попу трояк, а он ладнает свое: "Двадцать пять!.." Ну, хiба ж там сгорит на двадцать пять? Там и на карбованец не сгорит!.. Ну, а ведь то же все ж таки был бы све-ет!.. На всю жизнь памьять!

А полковник утешал его...

- Не рробь, - одна дробь!..

Подымался с места, раскачивался и кричал:

- И за прекраснейших молодых наших подымаю я свой бокал!.. Урра!.. Урр-а-а!..

Оглушительный рык львиный выходил у него вместо "Ура", и половину водки из рюмки в трясучей руке пролил он на голову Арины.

А та ворчнула хозяйственно:

- Эх, добро-то зря льет!

Но даже не вытерла головы.

Она захмелела сразу, с первых трех рюмок, и во хмелю оказалась очень буйна, бранчлива и певуча.

И когда кричали: "Горько!" и заставляли молодых целоваться, Иван делал это сосредоточенно и с большим старанием, как всякую вообще работу, какую он делал, а Арина после этого долго и истово вытирала губы и жаловалась всем кругом:

- Ишь, завистной какой старик!.. До чего завистной!.. Всю, как есть, обслюнявил!..

И не прятала уж беззубую верхнюю челюсть: вчера еще была она только невеста, - сегодня жена. И на утином красном носу ее, проштреканном поперечными морщинами, выступал победный крупный пот, и глаза ее слезились завершенно от сытости и хмеля.

Бодро, как хозяин, собравший вовремя урожай, как непромахнувшийся охотник, держался Увар, всем подливая кругом вина, всех угощая... И то сказать, как в другое время зашло бы к нему такое важное лицо, как полковник? (Слепая никуда из дому не выходила и даже на гулянье у Увара не была, но говорила угрожающе: "Я свое, голубчики, возьму!.. Постойте-ка, как завтра у Ивана гулять будете!") Зато Ундина Карловна угощалась безотказно. Она сидела густо-малиновая, и взмокли и развились на лбу ее волосы, закрученные было барашком. Она говорила мало, зато много смеялась своим низким густым голосом (сожитель ее немец-слесарь в это время как раз уехал на несколько дней чинить водопровод в одно из дальних имений).