Высоко в небе лебеди - Александр Жуков

«Она какая-то чужая, — с болью говорил он себе, — чужая. Мы оба — чужие».

— Папа? — с легким испугом в голосе позвала Лена.

— Да, — тотчас отозвался Андрей Ильич.

— Вон тот репейник у дороги похож на собаку тети Даши. Такой же лохматый и хвостатый!

— Какой еще тети Даши? — без особого интереса спросил Андрей Ильич.

— Разве ты ее не знаешь? — Лена недоверчиво посмотрела на него, словно хотела убедиться, что он не шутит; лицо Андрея Ильича было спокойным, даже вялым.

Лена занялась букетом и, как бы между прочим, стала рассказывать:

— Тетя Даша живет в нашем подъезде. Она — зубной врач. Я у нее спрашивала: можно ли мне есть конфеты? А то мама говорит, что от них зубы болеть будут. Тетя Даша сказала, что можно, только еще нужно есть суп и кашу. Тогда они болеть не будут…

«Откуда она ее знает? — удивился Андрей Ильич, — я живу в этом доме десять лет и совершенно не представляю, кто живет этажом ниже или выше. Эти большие дома только внешне похожи на общежития. На самом деле каждая квартира — маленькое обособленное государство. Собственно, так они и проектируются. Человеку хочется жить то совершенно одному, то вместе со всеми. Эти дома — метафора его уродливого компромисса…» Еще в студенчестве Андрей Ильич, словно брал реванш за несостоявшуюся карьеру воздухоплавателя, ночи напролет сидел у чертежной доски; его пылкая фантазия рождала огромные жилые массивы; замкнутые в кольцо; искусственный климат, сосновые рощи, розарии — все это продлило бы человеческую жизнь до ста пятидесяти лет; чем будут заниматься долгие годы жители его сказочных жилищ — об этом он не задумывался; над его кульманом висел клочок бумаги со стихами Тао Юань-мина, написавшего еще в третьем веке до нашей эры:

Жалок тот, чьи проходят дни в бессмысленной суете,На земле кого помнят лишь один прожитый им век, —

но эти слова он понимал только как предостережение самому себе, не распространял на других; и лишь теперь стал понимать сколь опасно жить той растительной жизнью, если знаешь, что есть другая, на которую тебя не хватило.

— Папа, тебе не наскучило смотреть вверх? Там — ничего интересного. Только солнце. И когда на него смотришь, глазам больно. А само оно неинтересное, просто круг. — Лена крепко перетянула букет гибким стебельком ромашки.

Андрей Ильич был еще во власти размышлений, воспоминаний и ответил неохотно:

— Видишь ли, этот круг необычный. Он — волшебный, — но тут же подумал, что его объяснение слишком абстрактно для пятилетней дочери, и торопливо добавил: — Помнишь я читал тебе сказку про волшебные зерна? Так вот он, этот круг, так же приносит людям счастье. Все травинки, цветочки, большие деревья, да и мы с тобой своей жизнью обязаны ему.

— А те волшебные зерна похожи на солнечные зайчики, правда, папа? — Лена отложила букет в сторону и подсела поближе к отцу.

«На солнечные зайчики? Как это у нее любопытно получилось», — Андрей Ильич приподнялся на локте и ласково посмотрел на дочь; он каждое воскресенье ездил с ней то в лес, то на речку; его пугала некоторая обособленность Лены; казалось, что она постоянно, хотя и не говорит об этом, вспоминает о матери, и его многочисленные подарки, поездки радуют ее лишь на мгновение; она все больше и больше замыкается в себе и не впускает его в свой, пусть крохотный, но уже сложившийся мир; и каждый день он открывал для себя, что совсем не знает дочь, а она растет, меняется — и ему уже не угнаться за ней; наступит тот момент, когда слово «чужая» будет произноситься без тревоги, как само собой разумеющееся; и он останется совершенно один в этом городе, в этом мире, да и во всей Вселенной, останется один на один со своей незадавшейся жизнью; поездки за город отвлекали от мрачных мыслей; от одного лишь предчувствия, что через какие-то сорок минут он упадет в холодящую луговую траву, теплело на душе; и он думал о том, что и для дочери это полезно; слово «полезно» коробило, но другого, более подходящего, он не находил; связывал его со старинным словом «пользовать»; и теперь, услышав, что «волшебные зерна похожи на солнечные зайчики», обрадовался столь живой и глубокой ассоциации.

«Любопытно, даже очень!» — поддаваясь начатой игре, Андрей Ильич продолжил:

— Этот круг подарил людям добрый старый волшебник из тридевятого царства, тридесятого государства…

Не зная, что еще сказать, Андрей Ильич озадаченно замолчал; его фантазия иссякла.

— А злой волшебник в черном-черном костюме, — вдохновенно подхватила Лена, — все время старается его стащить. Он пускает ветры и каждый день, к вечеру, присылает ночь, — последние слова она произнесла шепотом, словно боялась, что ее могут подслушать.

Андрея Ильича тоже охватил радостный озноб вдохновения; еще секунду назад он и не надеялся на то, что сможет поддержать эту игру, где все условно и в то же время всерьез настолько, что это уже и не игра, а сама жизнь; Андрей Ильич наклонился к дочери:

— Злой волшебник иногда похищает круг и зарывает его в поле, чтобы никто не мог найти. Но добрый волшебник посылает дождь. Он размывает землю и освобождает круг, который поднимается на небо… по радуге.

— Злой волшебник убегает в дремучие леса и снова думает, думает, как бы ему выкрасть у людей солнечный круг… — Лена испуганно округлила глаза, осмотрелась и тревожно прошептала: — Папа, смотри, злой волшебник облаком закрывает круг!

Андрей Ильич запрокинул голову. Большое, с синеватым подтеком облако насторожило его.

— Папа, смотри, какие тени побежали по траве. Злой волшебник уже близко. И темнеет, ты видишь, папа, темнеет! — Лена испуганно дернула его за руку.

— И впрямь дождь будет, — то наивное, восторженное настроение, столь внезапно и глубоко захватившее Андрея Ильича, угасало, — я с тобой заболтался и ничего не заметил. Теперь до станции не успеем. Тут не меньше двух километров!..

Андрей Ильич достал сигареты и раздраженно закурил; разгоряченное воображение еще не хотело принимать тревогу всерьез, а в голове уже мелькало: «дождь… холодный…» и еще какая-то чепуха насчет бюллетеня, аптеки; Андрей Ильич словно разделился на двух человек: заземленного, живущего перипетиями службы, заботами о хлебе насущном, и — одухотворенного, уверенного, что уже сделал первый робкий шаг по пути к бессмертию; оба эти человека и презирали, и опасались друг друга.

Первые капли с шумом упали в траву, и пропыленная зелень, впавшая в тягостную дремоту от душного преддождья, ожила; сверкающие водяные струи соединили тусклое, холодное небо и разгоряченную, истосковавшуюся по влаге, землю, притянули их друг к другу; казалось, там, вдалеке, лохматые облака цепляются за кусты ивняка и вот-вот опустятся посреди луга, словно диковинные летающие тарелки; ликуя, кивал красными головками клевер; вспыхивали ослепительные солнца ромашек.

— Дождь, папа, дождь! — обрадовалась Лена и подставила раскрытую ладошку под крупные, по-летнему теплые капли.

Андрей Ильич не ответил и прибавил шагу; он думал о том, что в грязных ботинках, в мокрой обвисшей рубашке и таких же брюках, которые местами уже покрылись коричневыми пятнами грязи, неприлично ехать в электричке, а тем более — идти по центральным улицам.

Лена еле успевала за ним; она удивленно вертела головой, ничего не видела и принимала в себя все разом, как опрокинутые навстречу дождю лиловые чашечки колокольчиков или распрямивший жесткую узловатую ладонь приземистый подорожник; на мгновение она опомнилась, посмотрела на отца, всплеснула руками и звонко рассмеялась:

— Ой, папа, какой ты весь мокрый, грязный и смешной. Прямо жуть!..

Андрей Ильич хотел сощелкнуть с белой рубашки комочек прилипшей грязи, но под пальцем осталась жирная коричневая полоса; он смущенно посмотрел на дочь. Смеясь, она убирала со лба мокрые пряди волос и была до того радостной, сияющей, что и его лицо невольно осветилось улыбкой, словно протерли мутное стекло, и в сумрачную комнату хлынули потоки солнечного света.

— Не беда. Грязь отмоется, вода высохнет! — заговорщицки подмигнул он дочери и протянул руку, — пошли! — а в левой половине груди возникла боль; Андрей Ильич замедлил шаги; ему всегда в такие моменты становилось страшно и стыдно, что это случится с ним на глазах у Лены, она напугается и останется совсем одна; и вот он, взрослый, проживший жизнь, бессилен что-либо поправить, словно все эти долгие годы рассеянно смотрел по сторонам, как несмышленый школьник на последней парте, и ничему не научился.

1984

Совершено нападение

О педсовете объявили неожиданно, в конце последнего урока.

Тихая, задремавшая учительская ожила: дверь то и дело открывалась — преподаватели возвращались с уроков, и вместе с ними врывались ликующие ребячьи голоса и топот тысячи ног, сливающийся в горячее шарканье; истосковавшиеся по движению, школьники вперегонки неслись по лестницам, коридорам, толкаясь и обгоняя друг друга.