Занзибар, или Последняя причина - Альфред Андерш

— Входите, — сказал О’Мэлли.

В каюте было тепло; когда они вошли, ирландец закрыл дверь.

— Да вы, оказывается, специалист по сюрпризам, — сказала Франциска.

— «It tastes so clean, it tastes so cool, O’Malleys beer from Liverpool»[23], - сказал он, — каждая вторая бутылка пива, опустошаемая в Ливерпуле, варится на пивоварнях моего отца. Автор рекламы — я. В качестве платы я получил эту лодку. Снимайте пальто! Я сварю кофе.

Он исчез в соседнем помещении, но Франциска, движимая любопытством, последовала за ним; это была маленькая, также отделанная тиковым деревом кухня, и она наблюдала за тем, как он быстрыми уверенными движениями варит потрясающий, чертовский кофе, вскипятив воду на керосинке. Он положил по четыре ложки кофейного порошка в каждый из двух стаканов в серебряных подстаканниках, налил до середины стаканов кипяток, затем долил до края сгущенным консервированным молоком и бросил большие куски коричневого неочищенного сахара.

— Вы совсем рехнулись, — сказала Франциска.

— Да вы сперва попробуйте! — ответил он.

Она отхлебнула из стакана. Напиток был горячий и сладкий.

— Вы опять выиграли, — сказала Франциска. Вкус кофе, приготовленного О’Мэлли, наполнил ее каким-то хмельным счастьем.

— А теперь еще эксклюзивный виски от О’Мэлли, — сказал он. — Его в Ливерпуле пьет далеко не каждый. Старик делает его только для себя и своих друзей.

Он взял бутылку и два стакана для воды, и они снова перешли в каюту. Сев за стол, они пили горячий одурманивающий кофе и холодный питательный ржаной виски.

— Великолепно, — сказала Франциска. — Спасибо.

— Здесь я тоже всегда думаю, что жизнь великолепна, — сказал ирландец. — Здесь я забываю ужас.

— У вас есть судно, у вас есть деньги. Вас не интересуют женщины, — сказала Франциска. — Сейчас нет войны. Пока нет войны, вы можете делать, что хотите. Вы счастливейший человек на свете. Или вы больны? Может быть, у вас неизлечимая болезнь?

Он покачал головой.

— Вы рассказали мне свою историю. Я расскажу вам свою. Мне потребуется для этого больше времени, чем вам. Я хочу рассказать вам историю об ужасе, о терроре.

Какой-то миг я была счастлива. Счастлива от кофе, счастлива от виски. И счастлива еще потому, что решилась вернуться в Германию, в безопасность, в скучную безопасность, но все же в надежную жизнь, жизнь с ребенком, если он у меня будет. Но ужас существует всюду.

— А на других лодках тоже живут люди? — спросила она.

— Нет, — сказал он. — Мы здесь совсем одни.

Она посмотрела на барометр в блестящем медном корпусе. Стрелка показывала на хорошую погоду. Неужели завтра утром туман исчезнет? Сегодня утром, поправила она себя. О’Мэлли прикрепил кнопками к стене морскую карту лагуны, странный хаос из песков, течений, глубин, земли, морских знаков, маяков и названий. Чем больше она погружалась в историю ирландца, прислонившись к стене каюты и устремив взгляд на карту, эту паутину, сотканную из тайн, тем пронзительней становилась тишина.

Все началось с того, что я упал в ночь. Ночь со свистом проносилась мимо меня, ночь с 3 на 4 мая 1944 года; наверху это была абсолютно ясная звездная ночь, внизу было слегка туманно, как я установил, когда сложил парашют на выкорчеванном участке, на опушке леса под Хильдесхаймом; это было уже после того, как я, ударившись при приземлении, несколько секунд пролежал на земле, покрытой травой и мхами. Ведь в воздухе ты вовсе не паришь, а мчишься с весьма изрядной скоростью, даже после того, как парашют раскрылся; при соприкосновении с землей происходит удар, и на какое-то мгновение ты оглушен, может быть, из-за шока, испытываемого при прыжке, когда ты прыгаешь из люка в бездну, падаешь с высоты в три тысячи метров, шока тех секунд, которые следуют за прыжком, секунд, когда парашют еще не раскрылся и ночь со свистом проносится мимо тебя. С тех пор меня редко посещают страшные сны, потому что один из самых страшных древних снов человека я испытал наяву.

Вы только подумайте, что это делается добровольно! Ни в одной армии мира не вынуждают прыгать с парашютом; это решение добровольное. Те, кто идет на это, считают, что действуют из любви к родине, из стремления к подвигу. Но ситуация, в которой они оказываются, слишком фантастична, чтобы иметь что-то общее с такими простыми чувствами, как любовь к родине и героизм. Человек, который прыгает из летящего с бешеной скоростью самолета в непостижимую бездну, — это человек, который выпадает из всего, что он знал, в том числе из таких малых ограниченных понятий, как народ или идея. Он выпадает из времени и пространства. Вспомните об этом, если когда-нибудь услышите, что десантники — очень храбрые солдаты и очень подлые мучители! Кто способен на этот прыжок в ничто, способен и на все другое, на любое величие, на любую низость. Я говорю это для того, чтобы оправдать ту особую низость, которую совершил сам.

Кстати, я прыгнул не «в связке», не с группой, как говорят в парашютно-десантных войсках, а совершенно один. К тому же я вообще не был десантником, я принадлежал к контрразведке, на мне был серый штатский костюм, плащ и полуботинки, хотя тогда я имел звание лейтенанта королевских военно-воздушных сил. У меня было с собой три плоских коробки с питанием, неприкосновенный запас, какое-то количество немецких продовольственных карточек, немецкие деньги и отлично изготовленные фальшивые документы, а в голове адрес. Это был адрес человека, державшего для нас где-то между Хильдесхаймом и Ганновером радиопередатчик. У меня было задание — в деталях разузнать месторасположение некоторых очень важных промышленных установок специального назначения в окрестностях Хильдесхайма, и если мне это удастся, я должен был отправиться к тому человеку, который передал бы мои данные в Англию. Так это было. Задание казалось вполне ясным, хотя и не простым. У меня была карта генштаба, где была нанесена как раз та местность, которую мне следовало прозондировать. Я знал весьма точно, где приземлился.

Я нашел углубление среди низких сосен и кустарника, где мог спрятать парашют, но отправляться в путь среди ночи не имело смысла, одинокий человек, идущий по проселочной дороге во второй половине ночи скорее привлек бы к себе внимание, чем идущий днем, поэтому я лег на парашютный шелк, стал ждать утра и размышлять о своем положении. Я не отношусь к числу людей, которым нужна «определенная дистанция к событиям», чтобы осознать, что с ними произошло. В тот самый миг, когда со мной что-то происходит, я сразу же начинаю обдумывать случившееся и его значение для меня. Например, я абсолютно точно сознаю, почему сейчас сижу рядом с вами и рассказываю вам эту историю, Франциска; почему я заинтересовался вами, пошел за вами следом и ждал вас в вашем отеле: я сделал это, потому что меня не покидает страх и потому что, как я вам уже сказал, я сразу вижу человека, который стоит особняком, сам по себе, человека, который сам находится в такой же экстремальной ситуации, так что в него можно депонировать свой страх.

В тот ночной час я установил, что нахожусь в характерной для меня ситуации. То, что я совершил прыжок в одиночку и в штатском костюме, было типично для меня. У меня была возможность заняться в армии специальной деятельностью, потому что я изучал в Оксфорде немецкий язык. Я изучал в Оксфорде немецкий из желания бегло и без ошибок разговаривать с моей матерью-немкой. Моя мать была благородная блондинка, астеническо-нежного телосложения и вообще абсолютно безупречная женщина. Поскольку моя мать была именно такой, какой она была, я стал таким, какой я есть. Более подробно о возникновении наклонностей, подобных моей, вы можете прочитать в аналитических трудах на эту тему. Кстати, моя мать умерла; она умерла во время войны, когда я сидел в немецком лагере для военнопленных офицеров. Но я забегаю вперед. Когда разразилась война, мне было восемнадцать. Она разразилась как раз в тот момент, когда я обрел абсолютную ясность относительно того, что не принадлежу к нормальным. Поскольку я не принадлежал к нормальным, я стал учить немецкий язык, и поскольку тогда, в конце моего пубертатного периода, я ощущал себя одновременно избранным и отторгнутым, я подал рапорт о приеме в личный состав контрразведки. Я не хотел оказаться в толпе нормальных. Мне смешны люди, отрицающие законы причинности. Моя судьба — результат безупречной, автоматической цепи причинностей.

Итак, я оказался связанным с деятельностью, предназначенной не для каждого, а для особых личностей, но странным образом у меня никогда не было вкуса к высшему проявлению той службы, в которую я добровольно вступил: я имею в виду прыжки с парашютом. Меня тренировали, но всякий раз перед прыжком я вынужден был принимать стимулирующие средства, чтобы обрести нужную форму. Вот и в ту ночь я проглотил несколько таблеток и потому лежал теперь без всяких признаков сна, в состоянии между оглушенностью и чрезвычайным возбуждением, лежал в своем парашютном шелке, в кустарнике, и ждал рассвета. Прежде чем отправиться в путь, я выкурил несколько сигарет в надежде успокоиться, но спокойнее не стал.