Восемь глав безумия. Проза. Дневники - Анна Баркова

Лейсо тихо и весело рассмеялся:

— Я умру национальным способом. У меня есть несколько капель яда нашей богини Давилии-Душилии. Он действует удушающе, но молниеносно.

Лейсо открыл шкафчик и в темноте нащупал крошечный пузырек.

Фини-Фет, оставшись один, сидел, как Лейсо, охватив голову руками, и думал. И мысли его, как и мысли Лейсо, были мучительны и бессвязны. Он с омерзением морщился и шептал: «Какого пошлого идиота разыграл я на этом высоком совещании: товарищи, граждане, коллеги, как мы встретим делегацию наших друзей из социалистического лагеря… Впрочем, на всех высоких совещаниях разговаривают таким же идиотским образом. На нашем совещании это было особенно смешно, потому что… это было самое голое правительство в мире, потому что гынгуанское фырканье и урчанье мы смешивали с выражениями из международного политического эсперанто: международное право, суверенитет, феодализм, капитализм, социализм, нация, жизненное пространство, женское равноправие. Как глупеет человек, когда, он становится премьером, хотя бы и в Гынгуании. Я с моими белыми друзьями из социалистического лагеря освободил Гынгуанию и сразу, минуя феодализм и капитализм, черт возьми! Ведь мы даже и на варварской ступени не побывали… Минуя все преграды и учитывая хозяйственное положение, обычаи и нравы, и национальную культуру Гынгуании, я ввожу ее, я втаскиваю ее в социалистический рай. Мы вползаем на четвереньках в социализм!»

Премьер рассмеялся, но смех его перешел в стон, звучащий злобой, стыдом и болью: «Я поехал из Европы на Таити строить социализм. Проклятый старик прав! И Таити такого не было, оно выдумано Гогеном. Я поддался на удочку этих лгунов, жрецов красоты, служителей искусства. Таити! Есть проказа, Давилия-Душилия, и больше ничего нет. Весь мир — огромная Гынгуания. Тем лучше. Я освобожу крошечную Гынгуанию, а с огромной справятся без меня».

Он на цыпочках вышел в коридор, приоткрыл дверь в спальню жены. Там было тихо, прохладно, горел розовый ночник. Большая кровать жены, а рядом маленькая кровать сынишки. Оба крепко спали. Фини-Фет остановился между кроватями, наклонился над женой:

— Вот моя почти белая жена.

Над сыном:

— Вот мой почти белый сын.

Поднялся во весь рост:

— А я почти белый человек, муж и отец… И премьер-министр водевильного государства. Все почти и ничего целиком. Мои гынгуанцы — почти люди.

Он снова наклонился над женой:

— Ты очень хочешь в Европу… Тебе страшно было здесь, среди недочеловеков. Ты боялась, что наш сын одичает, превратится в звереныша, забудет родной английский язык… — премьер тихо-тихо рассмеялся, — что из горла его будут вырываться хриплые, лающие, визжащие, урчащие нечленораздельные звуки, и он превратится в гынгуанца. Но мы для белых недочеловеки, даже вот в таком культурном виде, как мы с тобой. Они будут восхищаться нами: смотрите, чего достиг гынгуанец! Смотрите, что он совершил, а ведь он гынгуанец… Ты не увидишь больше ни Европы, ни Гынгуании, а сын мой избегнет издевательских, хихикающих похвал. Я освобожу вас… Я освобожу Гынгуанию. Этот негодяй Жан Донне прав. Все вырождается, все человечество деградирует. Новые формы, созданные людьми, сразу безнадежно обветшали, стали безжизненными, они не прочны, как все искусственное: искусственные ткани, пластмассовые изделия и пластмассовые теории. Вершина эпохи не научная истина, не сказочный бред искусства, вершина эпохи — вновь открытая неотвратимая смерть… Смерть нового вида… Последнего новейшего образца, как сказал бы дурак Драуши… Я освобожу от этого модного фасона смерти свою семью, Гынгуанию и себя.

Крадучись, он вышел из дома, запер дверь снаружи, закрыл и все ставни. Потом он пошел в отдаленный угол сада, там был небольшой крепкий каменный сарай. Из сарая Фини-Фет с трудом вытащил три тяжелых ящика.

— Здесь штук пятьсот. Хватит, — пробормотал он довольным тоном. — Пожар… Паника… Гранаты… А мои добрые ползающие родичи при всяких катастрофах — дожде, буре, стрельбе не разбегаются, не прячутся, а сбиваются в кучу, воют и умоляют о милости свое лучшее божество Жуй-Жри-Всех. Рчырчау, пользуясь моментом, шарлатанит, потрясая своими обезьяньими лапами.

Фини-Фет подтащил ящики к калитке, вынес их на улицу, доволок, напрягая все силы, на довольно близкое расстояние к шалашам гынгуанцев. Вернувшись обратно к дому, он начал подгребать сухие листья и сучья к стенам своего деревянного «премьерского» дворца. Он не заметил, всецело занятый своим планом, что какая-то тень неотступно наблюдала и всюду следовала за ним с той самой минуты, когда он вышел из дома. Бесстрашное безумие охватило Фини-Фета, с хладнокровием и самообладанием маньяка он зажег спичку и поднес ее к большой куче собранного им хвороста и листьев.

И… почувствовал страшную боль в руке, сжатой кем-то с непомерной силой. Он не вскрикнул, он гибко и злобно обернулся и узнал Жана Донне. Тот был спокоен и очень решителен.

— Я так и думал, и не ошибся, — сказал Жан Донне.

— Что вам надо? Оставьте меня! — по-звериному, с невероятной ловкостью изогнувшись, с звериным шипеньем свободной рукой Фини-Фет выхватил маленький браунинг из кармана своих белых брюк. Жан Донне с такой же дьявольской быстротой, неуловимой для простого глаза, выбил револьвер из руки Фини-Фета и холодно, почти брезгливо, произнес:

— Не шипите. Вы становитесь похожи на самого заурядного гынгуанца, а ведь вы культурный человек, доктор философии и почти белый.

— К черту! Какого дьявола вам нужно! Зачем вы шпионите за мной?

— А затем, чтобы вам не удалась ваша затея.

— Затея! Этой затеей я обязан вам. Вам дорога жизнь, ну, и убирайтесь отсюда. Уезжайте, лакействуйте по кабакам. Не мешайте мне выполнить мой долг.

— Фини-Фет, я не узнаю вас. Вы — руководитель объединенной рабочей партии, вы — возглавляющий построение социализма в Гынгуании…

— Вы еще смеетесь! Мерзавец!

— Да будьте же вы хоть немножко человеком, а не гынгуанцем. Успокойтесь. Сядем на травку.

Фини-Фет, обессилев, опустился на траву рядом с Жаном Донне, который незаметно для безумца подобрал с травы упавший маленький браунинг и спрятал его в карман своего красного фрака.

Фини-Фет заговорил устало, угрюмо, с ненавистью:

— Вы убедили меня. Сразу поднять на ноги наше рычащее и шипящее племя нельзя, — сломаешь позвоночник. А состояние рабства, это мерзкое положение пресмыкающегося, тоже гнусно, невыносимо… Значит, нужно уничтожить гынгуанцев. Это будет для них высшим благодеянием.

— Возможно. Вполне возможно, — равнодушно ответил Жан Донне, — но я не позволю вам сделать это.