Последний день Славена. След Сокола. Книга вторая. Том первый - Сергей Самаров

Теперь противники, ход коней сбросив, и, не останавливаясь совсем, вдевали левую руку в ремни щитов. Шансы их, казалось бы, уравнялись. Мечная схватка всегда есть только мечная схватка, и побеждает в ней более умелый мечник. Но высокий рост Ветра всё же позволил Волынцу, подняв при сближении коня на дыбы, нанести мощный удар сверху. Такой удар, утяжелённый и тяжестью человеческого тела, и тяжестью опускающегося коня, мог бы и щит разбить. Белоуса опять выручила лохмата лошадка, легко послушавшаяся повода, и резко изменившая направление движения. В итоге меч варяга задел только краешек щита словенина, и сам Волынец еле удержался в седле от промаха. И неизвестно, сколько бы продолжалась эта схватка, если бы не Ветер – конь боевой и злой, приученный принимать в сече непосредственное участие. Поднятый на дыбы, он передними копытами, как это делают обычно только лоси, ударил Белоуса в грудь, и чуть не свалил наземь. А пока Белоус пытался выпрямиться, Волынец нанёс новый удар, совсем выбив противника из седла.

Схватка закончилась. Варяг спрыгнул на землю и поднял меч для следующего удара, но остановился, не решаясь добить беспомощно лежащего противника.

– Ты жив? – спросил Волынец.

– Жи-и-ив… – с хриплым стоном выдавил из себя черноусый Белоус.

Волынец внезапно принял решение, даже для него самого неожиданное.

– Здесь до деревни недалеко. Идти сможешь?

– Смогу… – Белоус сел сам, попробовал поднять левую руку, на которой ещё висели остатки разбитого вдребезги щита, и застонал. Но всё же себя пересилил, и встал, пошатываясь, и придерживая рукой грудь. После удара копытами дышалось с трудом. Ребра, похоже, были переломаны. И кольчуга не спасла.

– Чтоб ты до Славена наперёд срока не добрался, я твою лошадёнку всё ж заберу. А ты иди до деревеньки. Там помогут. Может, и в Славен на быке отвезут, может, на козе. Я не знаю, что там у них есть. Может, просто оглоблю тебе вместо посоха дадут. Но пока тебя будут отвозить, станет, чай, уж поздно… Кстати, какой дорогой идут варяжские полки?

– Там, – кивнул Белоус. – Соседней.

– Я не буду задерживаться. А ты – иди, а то, нечай, замёрзнешь…

Волынец свистнул, подзывая чужую такую прыткую лошадку. Та, на удивление, сразу пришла на свист, и позволила привязать свой повод верёвкой к задней луке чужого седла…

Глава двадцатая

Благодаря заботливости дружинников, носилки покачивались плавно, только в такт широким пружинистым шагам, выверяемым так, чтобы не было рывков, провалов, и раскачивания из стороны в сторону. В носилках путешествовать, это совсем не то, что верхом на лошади, когда даже слабость, вызванную отравлением, преодолеваешь полным усилием воли и сосредоточением на каждом отдельном мгновении, иначе рискуешь на всём скаку вывалиться из седла под копыта соседних коней. И оттого устаёшь ещё сильнее. И, после скачки, на привале, сил хватает только на то, чтобы сползти с седла, взяться рукой за дерево, перевести дыхание после усилия, и дождаться, когда дружинники сделают тебе подстилку из еловых или сосновых лапок, поверху ещё и мягким можжевельником застелив. Потом ложишься, и не засыпаешь, а проваливаешься в бред, мучительный бред, в котором чувствуешь себя уже горящим в погребальном костре…

В носилках – спасибо доброму князю Годославу! – конечно, гораздо спокойнее, не так устаёшь, и есть возможность сохранить силы, чтобы с болезнью бороться. Но здесь другая беда обнаружилась. Если на лошади сам заставляешь себя сопротивляться, и весь организм сопротивляется, упорно не желая поддаваться действию яда хотя бы для того, чтобы из седла не выпасть, то в носилках заставить себя сопротивляться трудно – против воли расслабляешься, и сопротивляться перестаёшь. Эту разницу Гостомысл сразу почувствовал, потому что его быстро стало клонить в горячечный сон, и опять стал сниться кусками, перемежаясь с другими недобрыми снами, мучительный погребальный костёр. Потому мучительный, что сам-то княжич прекрасно чувствовал, что он ещё жив, и не хотел гореть живьём, не из страха перед огненной болью, а только от ощущения несправедливости этого, и мучительного осознания, что не завершил в жизни слишком много из того, что мечтал и думал сделать и совершить. Погребального костра, понятное и естественное дело, не избежать никому. Но для него должно прийти соответствующее время. А время костра Гостомысла ещё не подошло. Он, если понадобится, и в седло ещё может сесть, и меч может взять в руки, и приказ отдать. Приказ, посылающий дружину в сечу, в которой сам принять участие, конечно же, не сможет. Хотя бы в этом Гостомысл судил себя справедливо. И считал, что несправедливо сгореть, когда силы, пусть и маленькие, ещё есть, несправедливо это и незаслуженно…

Несколько раз Гостомысл сам, стремясь вырваться из этого мучительного пламени, натужно и с жестокостью желающего отнять жизнь, но всё никак не отнимающего её до конца, из этого затянувшегося костра, так неестественно надолго затянувшегося, будил себя стоном. И каждый раз после стона в носилки заглядывал, отодвигая занавеску с вышитыми на ней рарогами[148], сотник Бобрыня, не отступающий в своей заботе от подопечного ни на шаг. Старался в глаза посмотреть.

– Что, княжич? – спрашивал участливо.

– Дай пить…

Бобрыня протягивал длинную руку, и брал из носилок берестяную баклажку с мёдом, и вытаскивал кожаную затычку. Гостомысл опять эту баклажку не видел, но принимал её из рук сотника жадно. Мёд был не хмельной, а сладкий, душистый, обхватывающий своим теплом сразу всё горло. Таким велел поить княжича волхв Ставр, сам поставивший в носилки на короткую дорогу целых три больших баклажки. Бобрыня тоже знал, что мёд от отравления – первое лекарство, особенно вместе с парным молоком. А Гостомысл, сделав несколько тягучих глотков, начинал успокаиваться, и блаженно засыпал сначала без прежних мучительных видений. И во время этого сна отдыхал душой и телом. Но длилось это блаженство не долго, видения были назойливы, скоро возвращались, и жгли с новой изнуряющей силой. Яд продолжал мучить и тело и душу, старательно, капля за каплей, выжигая из крови жизнь.

Однажды, когда сотник Бобрыня в очередной раз поил Гостомысла мёдом, с другой стороны к носилкам подъехал воевода Веслав, отодвинул занавеску, не слезая с седла, покачал головой при взгляде на княжича, и печально вздохнул. Гостомыслу становилось откровенно хуже, и теперь это было заметно уже невооружённым глазом.

На берегу Лабы путников ждали лодки, плоты и паромы для перевозки. Воевода заранее побеспокоился об этом, и выслал вперёд людей с предупреждением, что возвращаться он намерен большим числом, нежели при переправе на эту сторону. Но, даже задействовав перевозчиков и с одного, и с другого берега, всё равно, чтобы переправиться всем, требовалось сделать три рейса. Веслав распорядился, чтобы носилки с княжичем отправили первыми на самом большом и быстроходном пароме, даже не ожидая, когда погрузится хотя бы часть дружины, переправляющейся на других лодках, паромах и плотах. Гребцы из береговых жителей привычно и усердно, соблюдая привычный ритм, заработали вёслами, дружинники, повинуясь жесту воеводы, устроились на скамьях рядом с ними, чтобы помогать грести быстрее. Даже сам воевода решил применить свою чудовищную силу, и сел на лавку, взяв в руки весло. Паром не поплыл, а помчался по воде к противоположному берегу, где у причала стояло несколько десятков конников. Воевода несколько раз оборачивался и поднимал голову, чтобы рассмотреть встречающих. Он надеялся, что это князь Бравлин Второй, объезжая с дозором границы, решил остановиться и встретить воеводу. Земля эта принадлежала ваграм, и посторонних здесь быть не должно бы. Хотя время было такое, что проявлять осторожность необходимо было всегда.

Паром быстро приближался к берегу. Воевода оглянулся ещё раз.

– Надо же!.. Откуда же они здесь взялись… Франки… – сказал он, наконец. – Десятков, пожалуй, восемь будет… И половина из них, кажется, – рыцари… Могут, чего доброго, нас и атаковать… Слышите? Эй, стрельцы, будьте наготове…

Франки, как Веслав хорошо знал, не смутятся тем, что на большом пароме больше шестидесяти воев, и ещё четыре десятка плывёт следом на малом пароме, а ещё две сотни готовы к переправе на том берегу, и только лодок дожидаются. Франки, в привычной гордыне своей, вполне могут ввязаться в сечу, хотя официально война между королевством и княжеством еще и не началась. Сеча воеводу пугала мало, как и сами франки со своей напыщенной воинской славой, беспокоили вот только носилки с беспамятным княжичем Гостомыслом. Как бы кто из франков до них не добрался, и не нанёс удар беспомощному, не имеющему возможности защитить себя, княжичу.