Современная португальская повесть - Карлос Оливейра

— По зубам, — говорит он, — я определяю, сколько времени она занимается ремеслом, определяю социальное происхождение (не всегда), определяю возраст дамочки (это не треп, даю слово), определяю и то, и се, и все, что хочешь, чтобы черт их побрал и меня заодно, за то что все еще им верю. Дай-ка мне твою кружку.

Он наклоняется к бочке с краном, над которой красуется изразец с надписью: «Рыбам — вода, мужчинам — вино» («И катись подальше, если тебе не по вкусу», — приписал кто-то пониже по-испански).

— Я знаю разные местечки, как-нибудь тебя сведу, — снова начинает он, стоя ко мне спиной и наполняя кружки, — там с такой публикой познакомишься, на десять романов хватит.

— Превосходно, — отвечаю я. — Превосходно.

— Публика что надо, взять хоть моего приятеля Зе Инасио, он торгует подержанными автомобилями и разбирается в жизни, как никто. Старина, мир устроен чертовски просто. Это вы все усложняете с вашей литературой, прямо помешались.

— Ни один писатель не помешался на том, чтобы усложнять жизнь. По крайней мере, ни один стоящий писатель.

— Ага, нет, значит. Упрощаете, так, что ли?

— Тоже нет. Ни один писатель не находит удовольствия в том, чтобы усложнять что бы то ни было, и тем более в том, чтобы упрощать. Жесткое правило, но только его соблюдение обеспечит точность попадания, — говорю я. — И все сопутствующие муки, — добавляю тихонько.

Томас Мануэл садится на табурет.

— О-хо-хо. Вот сидишь ты тут, сверлишь мне мозги Сократом. Ксенофонтом, хочу я сказать. Что-то давненько ты не говоришь со мной о Ксенофонте.

— Тебе же хуже, потому что он поистине был великим охотником.

— Ну да. И великим писателем, я в школе учил.

— Военным репортером, — продолжаю я.

— Воином…

— Воителем-философом. Отважным, великим и тэ дэ и тэ пэ, воителем-философом.

— Тебе виднее. Ты — писатель. Точно тебе говорю.

— Благодарствую. От своего имени и от имени Ксенофонта…

— Который был треплом из древних, — доканчивает Томас Мануэл.

— Вот именно. И писал о жизни с таким наслаждением, что ты и представить себе не можешь.

— И о смерти.

— Об этом мы уже говорили. Поскольку он был военным репортером, он писал и о смерти.

— Извини, чуть не забыл, — заводится мой собеседник. — А политика? Разве он не писал про политику?

— Само собой. Про политику, про воспитание царских детей…

Я вздыхаю.

— Ты старишь меня этими разговорами, черт побери.

Томас Мануэл глядит в кружку, молчит несколько секунд. Затем:

— Надо бы мне прочесть твои книги. Обязательно прочту.

— Кончай. Не надо о моих книгах, давай передохнем.

— Я серьезно, старина. Какую ты любишь больше?

Вооружаюсь терпением. Отвечаю, что люблю все книги, которые написал, но по-разному и за разное, что всем им не хватает какого-то случайного штриха, чтобы обрести окончательность, завершенность, а потому мне с ними никак не расстаться, и за это я люблю их еще больше. Кроме того, объясняю я, каждый роман обрастает воспоминаниями, не имеющими непосредственного отношения к истории, которую рассказывает; каждый меняется во времени сообразно изменениям, которым подвергаются физический облик и голос писавшего. Воспоминания, связанные с каким-то произведением, ощущение, что произведение это всегда с тобой, недописанное, прерванное на полуслове, — они-то и составляют счастье писательского ремесла. Все, Инженер-Амфитрион. Кончай. Давай оставим в покое мои сочинения и настороженную радость, с которой я слежу за их судьбой, — настороженную, потому что я знаю: они недописаны, прерваны на полуслове, их можно написать лучше. Ни один писатель не любит говорить о том, что написал, разве что в особых — о, совсем-совсем особых — случаях. Ни один — на это я особенно напираю — не пишет книг с целью усложнить жизнь.

— О’кей, не будем об этом.

Сидит ссутулившись, опершись локтями о колени, вертит в пальцах кружку. «Рыбам — вода, мужчинам — вино», — читаю я на стене у него над головой. И — по-испански: «Катись подальше, если тебе не по вкусу» — общество столь въедливого специалиста по части агротехники. Столь склонного горячиться — это слово уместнее, поскольку мы пьем горячительные напитки. Можно было бы поискать другую тему для разговора, и, пожалуй, пора бы.

— Заметано, о твоих книгах ни слова. Знаешь Пазинью Суарес?

— Кого? — переспрашиваю я.

— Марию Пазинью Суарес. Тоже из пишущей братии. Каждый год выпускает книжку стихов и каждый год меняет любовника, чтобы рога супруга были на уровне. Это общеизвестно, весь свет в курсе.

Цепляюсь за имя:

— Мария Пазинья…

— Да знаешь ты ее. Эту козу все знают. (Минуточку: тут Томас Мануэл начнет обыгрывать одну из своих излюбленных мыслей, предметы каковой коза и короткая привязь.)

— Постельная поэзия, — гнет он свое, — дошло до тебя? Поэзия для литературных дамочек с университетским дипломом. Вот почему, если бы у меня была дочка, я бы ее воспитывал для брака. Не веришь? А вот так. И вздумай она наставить мужу рога, ей бы не поздоровилось, для меня эти рога были бы как мои собственные. Точно тебе говорю. Что коза, что жена — обеим короткая привязь нужна.

Мой Инженер-Амфитрион набрал то самое количество кружек, которое ему надо, чтобы разозлиться. Во время ваших вечерних попоек в доме над лагуной я заметил, что в какой-то момент лицо у него становится восковым и презрительным и он то вяло поддерживает угасающую беседу, то вдруг с неожиданной проницательностью ставит подножку зазевавшемуся собеседнику. В данный момент он как раз в такой стадии. Сейчас пойдет веселье.

— Послушай, — он придвинулся ко мне почти вплотную, на лице выражение вкрадчивого вызова. — Можешь обозвать меня примитивом и всеми прочими словами, которыми вы, интеллигенты, обзываете тех, кто думает не так, как вы. Мне плевать. Переживу, d’accord?[29] Но вот это… — Он выставил торчком два пальца над висками. — Никакая теория в мире этого не оправдает.

Входит с подносом старуха служанка, на подносе жареная колбаса и горячий кукурузный хлеб, над которым, когда старуха снимает с подноса салфетку, вздымается облачко пара. Мы принимаемся за еду. Томас Мануэл раскачивается на стуле.

— Поэзия рогов… Рога поэзии ради… Поэзия, насаждающая рога в обязательном порядке… — Выпрямляется. — За здоровье поэтов, их милостью цветут рога всего человечества. Гип-гип ура. Анúньяс, налей-ка нам еще по кружке.

— Колбаса выдающаяся.

— Еще бы, кто готовил — Аниньяс.

Инженер притягивает старуху к себе, обхватив за талию.

— Аниньяс, знаешь, что такое поэзия рогов, «c’est-à-dire, la véritable poésie des cocus»[30]. Не знаешь, сразу видно. Стало быть, Аниньяс, ты не на уровне. Пойди возьми табурет и поешь с нами.

Старуха отказывается, церемонная, но как будто и заинтригованная; уходит не сразу: стоит, сцепив пальцы на переднике, и удовлетворенно смотрит, как мы едим. Она мала ростом, кожа темная-претемная, живот очень выпячен. Когда она выходит, Томас Мануэл касается моей руки:

— Двадцать три года работает на мужа-паралитика. А если заговорить с ней об этом, она сразу же в ответ: что поделаешь, барчук, брак — тоже ведь договор, разве нет? Но об этом поэзия умалчивает, la véritable poésie des cocus.

Я соглашаюсь. Почему бы не согласиться. Смакую домашнюю свиную колбасу, приправленную, как положено, не слишком жирную, в меру прожаренную, и за спиною Инженера-Амфитриона вижу ряд винных бочонков, а над ними — плакат, возвещающий о последней корриде Мануэля Родригеса, Манолете, скончавшегося 28 августа 1947 года, a las cinco de la tarde[31], в тот самый час, когда погиб Игнасио Санчес Мехиас, оплаканный Лоркой. Лорка мертв, и мертв Игнасио; и этот плакат, возвещающий о роковой корриде в Линьяресе, пророчил Манолете смерть еще до того, как тот вышел на арену, а кроме его имени, на плакате значатся имена Домингина и Хитанильо из Трианы — оба, к счастью, живы, — и имена священных мьюрских быков, огромных, точно соборы, воздвигнутые инквизицией, и справиться с ними в силах лишь великие служители культа. Он похож на ex voto, этот плакат. И откровенно плох. Эта похоронно-унылая неумелость рисунка, столь характерная для ex voto, была еще тогда, когда плакат всего-навсего сообщал о предстоящем бое быков, был заурядным протоколом договора со смертью. Если считать, что есть хоть какой-то смысл рассуждать о договорах в таком случае, как этот…

В деревне, в трех километрах от дома над лагуной и bodegón’a, несколько молодых крестьянок одиноко спят в своих двуспальных кроватях. Мне вспоминаются они сами (такие же вдовы живых, как те, что недавно прошли по улице, неся на головах корзины с бельем), вспоминаются их свадьбы, заранее омраченные, так как они знали, было решено, что вскоре мужья поедут в Германию работать на шахте или в Канаду работать на заводе, а им останется одно: носить траур (как предписывает обычай, договор), думать о мужьях и о том дне, когда мужья вернутся и можно будет снять черные платья, прикрывающие их официальную смерть.