Три влечения. Любовь: вчера, сегодня и завтра - Юрий Рюриков

Расслоение западной сексуальной культуры очень усилилось в XX веке. Демократическая культура любви все быстрее набирает силу и все острее противостоит анархической антикультуре, которая тоже круто растет в последние десятилетия.

Эти полюсы культуры пола нарастают одновременно, их противоборство делается все накаленнее, и такая поляризация – одна из главных черт сегодняшней сексуальной культуры Запада (которая, впрочем, отчетливо распочковалась на разные культуры).

Демократическая революция в отношениях полов – составная часть биархатных переворотов, она вся пропитана их антидеспотическим и человечным духом. Первые ее ласточки появились еще в XIX веке, об этом много говорили тогда экономисты, утописты, революционеры, писатели. Среди них были Фурье, Дж. Ст. Милль, а в России – Чернышевский и М. Л. Михайлов. Много писал об этих переворотах Энгельс («Положение рабочего класса в Англии» и т. д.), Маркс в «Капитале», Ленин в «Развитии капитализма в России» и в послереволюционных работах.

Тогда начало в корне меняться все разделение труда между женщиной и мужчиной и все их социальные роли – в обществе и в семье. Как говорил Маркс, крупная промышленность разрушила экономическую базу старой семьи и создала «новую экономическую основу для высшей формы семьи и отношения между полами»[119].

Эта высшая форма семьи и высшая форма отношений между полами – плод постепенно усиливающихся биархатных переворотов.

Начинает угасать двойная мораль – гусарская для мужчин, монашеская для женщин; подчинение любви и секса материальному игу заметно слабеет; меньше становится невежества и предрассудков, увеличивается свобода любви. Начинает расти влияние сексологии и полового просвещения – новых рычагов прогресса, которые помогут поднять любовно-половую жизнь из низин бескультурья на высоты культуры.

Начинает рождаться гуманистическая и просвещенная культура любви. Она стремится углубить личные отношения людей, обогатить их высшими человеческими идеалами. Расковывая физическую любовь, она связывает ее с личными симпатиями и влечениями, насыщает глубокой духовностью.

Контуры этой культуры в общем ясны, хотя как цельной и законченной системы ее еще нет. Некоторые ее основы сложились больше – как раз о них шла речь в главках о современной любви, о душевном равенстве, о личностной совместимости; некоторые только начинают кристаллизоваться – это касается в основном интимной жизни. Здесь лежат крупные белые пятна, огромные массивы полуоткрытых или забытых земель.

Новая культура любви рождается как сплетение главных богатств любовной культуры человечества. Впитывание всего лучшего в человечестве – это, возможно, ее магистральный путь, одно из ее стержневых свойств. Пока этот синтез идет больше не в самой жизни, а в «теоретических областях» – в науке, в искусстве; созревание этой всеохватывающей культуры начинается именно там.

Уже с первых ее черновых шагов в нее начинает входить и новейшая наука сексологии, и старинное «искусство любви» – гуманная любовная культура Древней Индии, Греции, Аравии, Персии. (В этих странах, как и вообще на Востоке, была очень развита культура физической любви, и она была тесно слита с любовью духовной.) В нее начинает входить и рыцарская любовь Средних веков, и полнокровная любовь Возрождения, и романтическая любовь XVIII–XIX веков, и реалистическая любовная мораль современности, и сегодняшнее семейно-половое просвещение… В ней соединяются этика и эстетика любви, ее психология и социология – вернее, их сгустки, центральные идеи, переплавленные и переведенные из мыслительного измерения в измерение чувств.

Первые шаги этого синтеза рельефно видны кое в каких видах культуры нашего века. В мировой сексологии и просвещении бурно идет слияние новейших открытий европейской науки с вершинами древневосточной любовной культуры. Этнография пристально всматривается в любовные нравы нынешних и древних племен и обогащает нас знанием об их своеобразных нравах. Мировая литература, пластика, изобразительные искусства – все они начинают постепенно осваивать высшие достижения любви многих эпох и цивилизаций…

Когда все эти мировые ценности сольются воедино, когда они войдут в нравы людей, пропитают их чувства и отношения, тогда новая любовная культура и появится, видимо, на свет.

Биархатные сдвиги направлены против несвободы и подавления любви, против тиранических и анархических преград на ее пути. Конечно, тут, как и везде, есть свои сложности, своя обоюдоострость.

Можно ли сказать: чем больше свободы, тем лучше для любви? Чем максимальнее свобода, тем изобильнее любовь?

Есть старая русская пословица: маслом каши не испортишь; в переводе на язык чувств – любви свободой не испортишь. Но пословица эта верна, пожалуй, только отчасти: положите максимум масла – будет несъедобное месиво; поливайте огород максимально – он станет болотом.

Максимум (наибольшее) – это, наверно, идеал человека, который страдает от нехваток и не очень умен. Ему нужно только количество, без качества, – причем сверхколичество; он еще не знает, что то, чем объедаешься, приедается.

Цель умного человека – не максимум, а оптимум (наилучшее), он понимает, что максимум ведет в тупики пресыщения…

Это, видимо, закон нашей психологии и физиологии, и он касается, пожалуй, всего в жизни. И в любви, наверно, тоже лучше оптимум, а не максимум, не всесвобода, а свобода до тех пределов, за которыми начинается вред для любви, для человека.

Пробным камнем здесь служит, видимо, краеугольный камень всей человеческой культуры: пусть твое удовольствие не будет неудовольствием для других.

То есть «разумная», гуманная свобода любви – это свобода, неотрывная от человечности, слитая с тягой к творению добра и нетворению зла.

Сейчас в жизни все рельефнее противостоят друг другу две свободы любви – «максимальная» и «оптимальная». Они враждуют уже давно, об этом много писали самые разные философы и поэты, и среди них основатели марксизма.

У гуманистической свободы-оптимум много слагаемых – социальных, духовных, моральных, психологических, биологических; они выстраиваются в сложную лестницу, ступени которой ведут от социальной почвы жизни к ее психологической атмосфере. Эти ступени – свобода от неравенства женщин и от цепей домашнего хозяйства; свобода в поиске спутника жизни и свобода развода; свобода от материального ига в любви и от косных влияний среды, от древних предрассудков и тиранических запретов; свобода от пуританского третирования естественных стремлений человеческой природы – и от гедонического возведения их в культ; свобода от невежества и незнания; свобода следовать своим глубинным чувствам и «осознанная необходимость» соразмерять их с добром и совестью…

Все эти свободы – почва той гуманистической любовной культуры, которая начинает рождаться в нашу эпоху.

Фундамент, враждебный зданию

Семья – это одно из главных русел, в которых течет современная любовь, очень важная ее «среда». Давно замечено, что с ходом истории семья все время сужается, и состав ее делается все меньше и меньше. Специалисты по демографии – науке о народонаселении – сосчитали, что в стране осталось сейчас только 5-10 % больших семей, а 90–95 % – приходится на долю маленьких семей. Особенно заметно это сужение в городах, и его можно заметить хотя бы по отмиранию многих слов в нашем языке.

Мы хорошо знаем слова, означающие кровное или полукровное родство, – дед, бабушка, отец, мать, сын, дочь, брат, сестра, дядя, тетя, племянник, племянница. Слова эти всегда в ходу, они обозначают степени родства, которые играют прямую роль в нашем обиходе.

Раньше, когда семья была патриархальной, когда несколько поколений и несколько боковых ветвей жили одним хозяйством – часто в одной избе, – такую же роль в обиходе играли и эти боковые и «диагональные» родственные связи. А многие ли сейчас знают, что такое деверь, золовка, шурин, сноха, сват, свояченица, свояк?

У французов есть слова «кузен» и «кузина» – для обозначения двоюродного родства. В старорусском языке одним словом звался дядя по отцу (стрый), другим – дядя по матери (вуй). Было тогда и слово «ятровь», и оно обозначало особую степень родства – между женами двух братьев. Слова эти давно умерли, как умирают сейчас слова вроде «деверь», «свояк», «шурин». И отмирание этих слов – признак сужения семьи, эхо отмирания боковых родственных связей[120].

Прошло время, когда эти связи соединяли людей в работе, в добывании хлеба. Семья сужается сейчас до самого тесного круга – до родителей и детей.

Все знают, что с давних пор основой семьи были больше материальные, чем духовные стимулы. Менялись виды стимулов, новые эпохи рождали свою основу брака, но каждый раз эта основа оказывалась больше материальной, чем духовной.