Том 11. Драматические произведения 1864-1910 гг - Лев Толстой

Княгиня. Мы первые?

Старковский. Надо кому-нибудь, я предлагал сделать гуттаперчевую даму первою.

Выходит Степа, Ваня приносит.

Те же, Степа и Ваня.

Степа. Я вчера думал видеть вас у итальянцев.

Тоня. Мы были у тети, шили бедным.

Входят студенты, дамы, Марья Ивановна, графиня.

Те же, Марья Ивановна, графиня, студенты, дамы.

Графиня. Николая Ивановича мы не увидим?

Марья Ивановна. Нет, он никогда не выходит.

Старковский. Кадриль, пожалуйста. (Хлопает в ладоши.)

Расставляются. Танцуют.

Александра Ивановна (подходит к Марье Ивановне). Он в ужасном волнении. Он был у Бориса Александровича и пришел, увидал бал и хочет уезжать. Я подошла к двери и слышала его разговор с Александром Петровичем.

Марья Ивановна. Что же?

Старковский. Rond des dames! Les cavaliers en avant![69]

Александра Ивановна. Он решил, что невозможно жить, и уезжает.

Марья Ивановна. Что за мучитель этот человек! (Уходит.)

Сцена переменяется. Комната Николая Ивановича. Слышна музыка издалека. Он одет в пальто, кладет письмо на стол. С ним оборванный Александр Петрович.

Николай Иванович и Александр Петрович.

Александр Петрович. Будьте спокойны, пройдем до Кавказа без гроша. А там уж вы устраивайте.

Николай Иванович. До Тулы доедем, а там пойдем. Ну, все готово. (Кладет письмо на середину стола и выходит. Встречается с Марьей Ивановной.)

Николай Иванович, Александр Петрович и Марья Ивановна.

Николай Иванович. Ну, для чего ты пришла?

Марья Ивановна. Как для чего? Для того, чтобы не дать тебе сделать жестокое дело. Зачем это? За что?

Николай Иванович. Зачем? Затем, что я не могу продолжать так жить. Не могу переносить этой ужасной, развращенной жизни.

Марья Ивановна. Ведь это ужасно! Моя жизнь, которую я всю отдаю тебе и детям, вдруг развратная. (Видит Александра Петровича.) Renvoyez au moins cet homme. Je ne veux pas qu'il soit témoin de cette conversation.[70]

Александр Петрович. Компрене. Тужер муа парте.

Николай Иванович. Подождите меня там, Александр Петрович, я сейчас приду.

Александр Петрович уходит.

Николай Иванович и Марья Ивановна.

Марья Ивановна. И что общего может иметь с вами такой человек? И почему он тебе ближе жены? Это нельзя понять. Куда же ты идешь?

Николай Иванович. Я оставил тебе письмо. Я не хотел говорить. Мне слишком тяжело. Но если ты хочешь, я постараюсь спокойно сказать тебе это.

Марья Ивановна. Нет, я не могу понять. За что ты ненавидишь и казнишь жену, которая тебе все отдала? Скажи, что я ездила по балам, наряжалась, кокетничала? Вся жизнь моя отдана была семье. Всех сама кормила, воспитывала, последний год вся тяжесть воспитанья, управленья делами, все на мне…

Николай Иванович (перебивая). Да ведь тяжесть эта оттого на тебе, что ты не захотела жить, как я предлагал.

Марья Ивановна. Да ведь это невозможно. Спроси у всего света. Невозможно оставить детей безграмотными, как ты хотел, и мне самой стирать и готовить кушанье.

Николай Иванович. Я никогда не хотел этого.

Марья Ивановна. Ну, все равно, в этом роде. Нет, ты христианин, ты хочешь делать добро, говоришь, что любишь людей, за что же ты казнишь ту женщину, которая отдала тебе всю свою жизнь?

Николай Иванович. Да чем же я казню? Я и люблю, но…

Марья Ивановна. Как же не казнишь, когда ты бросаешь меня, уходишь? Что же скажут все? Одно из двух: или я дурная женщина, или ты сумасшедший.

Николай Иванович. Да пускай я сумасшедший, я не могу так жить.

Марья Ивановна. Что же тут ужасного, что я во всю зиму один раз… и именно потому, что боялась, что тебе это будет неприятно, сделала вечер. И то какой, — спроси Маню и Варвару Васильевну, все мне говорили, что без этого нельзя, что это необходимо. И это преступленье, и за это я должна нести позор. Да и не позор только. Самое главное то, что ты теперь не любишь меня. Ты любишь весь мир и пьяного Александра Петровича, а я все-таки люблю тебя; не могу жить без тебя. За что? За что? (Плачет.)

Николай Иванович. Ведь ты не хочешь понимать моей жизни, моей духовной жизни.

Марья Ивановна. Я хочу понимать, но не могу понять. Я вижу, что твое христианство сделало то, что ты возненавидел семью, меня. А для чего, не понимаю.

Николай Иванович. Другие понимают же.

Марья Ивановна. Кто? Александр Петрович, который выпрашивает у тебя деньги.

Николай Иванович. И он, и другие, и Тоня, и Василий Никанорович. Да мне все равно. Если бы никто не понимал, это не изменило бы.

Марья Ивановна. Василий Никанорович покаялся и опять поступил в приход. А Тоня сейчас танцует и кокетничает с Степой.

Николай Иванович. Это жалко, но это не может сделать того, что черное будет белым, не может и изменить моей жизни. Маша! Я не нужен тебе. Отпусти меня. Я пытался участвовать в вашей жизни, внести в нее то, что составляет для меня всю жизнь. Но это невозможно. Выходит только то, что я мучаю вас и мучаю себя. Не только мучаю себя, но гублю то, что я делаю. Мне всякий, этот же Александр Петрович, имеет право сказать и говорит, что я обманщик, что я говорю, но не делаю, что я проповедую евангельскую бедность, а сам живу в роскоши под предлогом, что я отдал все жене.

Марья Ивановна. И тебе пред людьми стыдно? Неужели ты не можешь стать выше этого?

Николай Иванович. Не мне стыдно, но и стыдно, но я гублю дело божие.

Марья Ивановна. Ты сам говорил, что оно делается, несмотря на наше противодействие ему. Но не в том дело. Скажи, чего ты хочешь от меня?

Николай Иванович. Ведь я говорил.

Марья Ивановна. Но, Nicolas, ведь ты знаешь, что это невозможно. Подумай только, теперь Люба выходит замуж, Ваня поступил в университет, Миша, Катя учатся. Как же все оборвать?

Николай Иванович. Так мне-то как же быть?

Марья Ивановна. Делать то, что ты проповедуешь: терпеть, любить. Что тебе трудно? Только переносить нас, не лишать нас себя. Ну, что тебя мучает?

Вбегает Ваня.

Те же и Ваня.

Ваня. Мамá, зовут тебя.

Марья Ивановна. Скажи, что не могу. Иди, иди.

Ваня. Да приходи же. (Уходит.)

Николай Иванович и Марья Ивановна.

Николай Иванович. Ты не хочешь видеть и понимать меня.

Марья Ивановна. Не не хочу, но не могу.

Николай Иванович. Да, не хочешь понимать, и мы расходимся все больше и больше. Ты вникни в меня, на минутку перенесись, и ты поймешь. Ну, первое: жизнь здесь вся развращенная. Ты сердишься на это слово, но я не могу иначе назвать жизнь, всю построенную на грабеже, потому что деньги, на которые вы живете, это деньги с земли, которую вы грабите у народа. Кроме того, я вижу, что эта жизнь развращает детей: «горе тому, кто соблазнит единого из малых сих», а я вижу, как на моих глазах они гибнут и развращаются. Не могу я видеть, как люди взрослые, как рабы, наряженные во фраки, служат нам. Каждый обед для меня страданье.

Марья Ивановна. Да ведь это все было. Ведь это у всех и за границей и везде.

Николай Иванович. Не могу я, с тех пор как я понял, что мы все братья, я уже не могу не видеть этого и не страдать.

Марья Ивановна. Вольно же. Все можно выдумать.

Николаи Иванович (горячо). Вот это-то непонимание ужасно. Ну вот нынче. Утро я провожу в Ржановом доме среди золоторотцев, вижу, как там прямо от голода умер ребенок, как мальчик стал алкоголиком, как прачка чахоточная едет полоскать белье; потом прихожу домой, и лакей в белом галстуке отворяет мне дверь, вижу, как мой сын, мальчишка, требует от этого лакея, чтобы он принес ему воды, вижу эту армию прислуги, работающих для нас. Потом я иду к Борису, человеку, жизнью своей отстаивающему истину, и вижу, как его, чистого, сильного, твердого человека, умышленно доводят до сумасшествия и гибели, чтобы отделаться от него. Я знаю, они знают, что у него порок сердца, и они раздразнивают его и тащат в отделение бешеных. Нет, это ужасно, ужасно. И тут я прихожу домой и узнаю, что та одна из нашей семьи дочь, которая понимала — не меня, а истину, что она заодно отреклась и от жениха, которому обещала любовь, и от истины и выходит за лакея, лгуна…