История одного путешествия - Вадим Андреев

Однажды весенним полднем, когда все становится таким ярким и блестящим, что невольно жмуришь глаза, к нам в рыбалку пришел Плотников. Он был не один — вместе с ним, увязая на высоких каблуках в рыжем песке пляжа, к палатке приблизилась женщина, которую я мельком видел на «Марии» и потом у нас в лагере и о которой я знал только, что зовут ее Клавдией Антоновной. Кубанцев в палатке не было — они ушли за обедом в деревню, — и я предложил Клавдии Антоновне и Плотникову отдохнуть в тени. Когда мы уселись по-турецки на разостланных одеялах, солнечный косой луч, проникавший сквозь длинный разрез палаточного входа, осветил Клавдию Антоновну, я увидел, что легкое кисейное платье ее надето на голое тело. Я взглянул на Плотникова. Он сидел, согнув широкую спину, положив на согнутые колени свои большие белые руки, и смотрел тяжелым, немигающим взглядом на грудь женщины. Толстые пальцы Плотникова с широкими, квадратными ногтями непрерывно шевелились, и было видно, что ему стоит неимоверного усилия сидеть спокойно, не двигаясь. Клавдия Антоновна высоким, чуть присюсюкивающим голосом просыпала на меня горох бессвязной болтовни. Я отвечал невпопад, стараясь перед Плотниковым сделать вид, что ничего не замечаю. Впрочем, Плотникову было не до меня — все тем же упорным и неподвижным взглядом он смотрел на круглую, мягкую грудь, и капли пота блестели на его высоком лбу, покрытом веснушками. Вскоре они ушли, и я увидел, как удалялась Клавдия Антоновна, как сквозь материю просвечивали ее толстые ляжки, как набегала и исчезала жирная складка на талии и как рядом, тяжело шагая не в ногу, двигался похожий на автомат Плотников.

Развязка наступила скоро, в тот день, когда я вернулся с рыбалки в лагерь. Сезон ловли кончился в начале июля. Наш хозяин распустил артель, нещадно нас обжулив: мы получили за полтора месяца работы неполных четыре лиры на брата. Терский казак, оскалясь, постарался отстоять наш заработок, но хозяин затряс своею грязной чалмой и начал прыгать, как прыгал на скале, когда стая рыбы появлялась у входа в залив. Мы ушли, ничего не добившись. С литром девяностоградусного спирта и трехфунтовым караваем хлеба под мышкой я вернулся к вечеру в лагерь. Мы разбавили с Плотниковым спирт водой и, не дожидаясь, когда он остынет, начали пить тепловатую, пахнувшую самогоном, мутную жидкость. После второго стакана Плотников немного отошел, как будто оттаял.

— Вялов, — сказал он, наливая третий стакан, — заходил на прошлой неделе в лагерь. Он видел в Константинополе Ивана Юрьевича. Господин поручик открыл ресторан и торгует жареной водой.

— Какой жареной водой? — спросил я с удивлением.

— Да обыкновенным чаем. Так Вялов называет — жареная вода. А в случае чего он и в лакеи пойдет, даром что «ваше благородие».

Потом, захмелев, Плотников начал туманно мне рассказывать о Клавдии Антоновне, о том, что она училась в Новороссийской женской гимназии, что ее бросил муж, осетинский офицер.

— Не верю я ей. Нет, не верю. И боюсь… — неожиданно закончил он, широко взмахнув большими руками, как будто отталкивая невидимую Клавдию Антоновну. Потом, помолчав, продолжал: — Только отвернешься, а она уже с кем-нибудь спуталась. Все равно с кем — с кубанцем, с грузином, с турком, со стариком или с мальчишкой. Нет в ней никакого к себе уважения.

Перед сном мы вышли прогуляться. Светила веселая луна, серебряное облако тумана ползло вдоль ручья, долиной, на высокой горе, на фоне неба цвета латуни, промелькнула тень шакала, и далекий заунывный вой донесся к нам в лагерь. Близ пристани, около переливающейся черно-жемчужной воды, собрались кубанцы. Запевала высоким, бестелесным голосом, как будто пел не человек, а ночной воздух, пронизанный лунным светом, начинал:

Закувала та сива зозуля…

Крепкий гул мужских голосов подхватывал торжественно и нежно:

Раным-рано на море…

Мы пошли с Плотниковым берегом. Наши широкие и короткие тени бежали сбоку, изгибаясь на неровном песке. Чуть слышно у самых ног шуршали невидимые волны.

Плотников молчал, я слышал только его тяжелое дыхание. В прибрежных кустах мелькнуло светлое платье, донесся сдавленный поцелуем шепот:

— Пусти, завтра вся в синяках буду…

Прежде чем я успел остановить Плотникова, он бросился в кусты. Послышался женский крик, короткий шум борьбы, и когда я продрался сквозь крепкие ветки терновника, я увидел, как на поляне, ослепительно и смутно освещенной лунными лучами, бежали три тени: впереди развевающееся белое платье, за ним огромный Плотников, тяжелыми прыжками настигавший Клавдию Антоновну, — так он бежал с горы Ахталцир, когда мы вырвались из замыкавшегося кольца красноармейцев, — и сзади, отставая, прихрамывая, непристойно ругаясь, третья, мне незнакомая тень.

Когда расстояние между Клавдией Антоновной и Плотниковым уменьшилось до нескольких шагов, она остановилась и, повернувшись к нему всем телом, беспомощно закрыла лицо руками. Я увидел, как Плотников налетел на нее с разгона, как поднялась в воздухе его рука с блеснувшей на конце ее короткой молнией, — в этот момент, освещенный луною, он казался свинцовым гигантом, — как беззвучно упало на траву, как будто сложившись и потухнув, белое прозрачное платье. Плотников постоял, не нагибаясь, несколько секунд, потом, не обращая внимания на приближающуюся хромоногую тень, негнущимися, тяжелыми шагами пошел в сторону.

Мы внесли Клавдию Антоновну в казарму. Всю дорогу она еле слышно всхлипывала, повторяя жалобным, плаксивым голосом:

— Что ж это, убили вы меня, Иван Матвеевич, убили…

Было тяжело нести ее обмякшее, скользкое тело, я чувствовал, как под моей ладонью бьется скачками перепуганное сердце, слышал, как, сдерживая дыханье, скрипя тяжелыми сапогами по гравию дорожки, переступают кубанцы, несущие Клавдию Аптоновну.

Мы положили ее в казарме на первую попавшуюся, сколоченную из досок, скрипучую койку. Через несколько минут она приподнялась на локте, потом села, нелепо раскачиваясь из стороны в сторону. Разорванное до пояса платье сползло с плеч, и дрожащий свет керосиновой лампы озарял голое тело, на которое странными пятнами ложилась подвижная тень. Над правой грудью чернела маленькая рана, и вниз стекала узкая струя крови. Клавдия Антоновна продолжала всхлипывать, и сквозь икоту, раздиравшую ей горло, просачивались все те же слова:

— Что же это? Убили вы меня, Иван Матвеевич…

Прибежал всегда лохматый, как будто только что вставший с постели, лагерный фельдшер. Глубокомысленно осмотрев рану и ощупав грудь, он наложил повязку и заявил, что для жизни, по-видимому, опасности нет.