Народы моря (СИ) - Чернобровкин Александр Васильевич

Я стою на шканцах рядом с шатром, смотрю на лица гребцов, которые поднимают и опускают весла, подчиняясь ритму, который задает, ударяя колотушкой в барабан, мальчишка лет десяти, сын кого-то из них. Действия их спокойные, мирные. Воины в доспехах и с оружием, стоявшие на баке, главной палубе и на шканцах рядом со мной, тоже расслаблены. Типа мы на прогулке. Только когда до ближнего гублского судна остается с кабельтов и с него прилетает первая, пробная, стрела, попавшая в борт у форштевня, лучники готовятся ответить, а остальные сходят с бака на главную палубу, чтобы не мешать им и не подставляться понапрасну.

Создается впечатление, что время ускорилось, что «Альбатрос» пошел быстрее и как бы прыжками. На обоих гублских судах, между которыми мы собираемся вклиниться, быстро втягивают весла, чтобы не были поломаны. До последнего момента враг не знает, на какое именно судно нападу первым. Я решаю повернуть налево. Так более по-мужски.

— Левый борт, убрать весла! — командую гребцам, переходя в шатер, потому что вражеские стрелы все чаще пролетают рядом со мной.

Гребцы левого борта быстро выполняют команду. Правый борт делает еще один гребок, резко подвернув судно влево, после чего получает аналогичный приказ. «Альбатрос» на хорошей скорости врезается скулой в скулу гублского судна. От удара оба резко кренятся на противоположный борт, немного расходятся, а потом опять соударяются, трутся бортами. Пронзительно скрипит дерево о дерево, воняет горелым. Три якоря-«кошки», брошенные умелыми, тренированными руками цепляются за фальшборт. Инерция хода у нас такая, что у двух «кошек» рвутся тросы, но третья выдержала, остановила «Альбатрос».

— Опускай «ворон»! — скомандовал я.

Бак гублского судна сейчас напротив грот-мачты, поэтому «ворон» приходится заводить немного нам в корму и только после этого опускать. Острый бронзовый «клюв» втыкается в палубу бака, накрепко соединив суда. По мостику, прикрываясь щитами, перебегают мои воины и начинают рубиться с гублцами. Более мотивированные, облаченные в более крепкие доспехи, они быстро сминают врага.

В это время о наш правый борт бьется второе гублское судно, поспешившее на помощь собрату. Нам теперь не надо будет гоняться за ними. Борт у нас выше метра на полтора. Даже став на планширь своего низкого фальшборта, вражеским воинам надо еще суметь перебраться к нам. Зато нам спрыгнуть к ним не проблема.

Я выхожу из шатра и командую оставшемуся на «Альбатросе» резерву:

— За мной!

Спрыгиваю на бак гублского судна, на труп, пронзенный стрелой. Видимо, кто-то из моих лучников продырявил этого парня. На меня сразу наваливаются двое с короткими копьями с бронзовыми наконечниками. Лица нападавших вижу нечетко, выхватываю только короткие черные бороды, а вот наконечники, листовидные, недавно отполированные, поблескивающие на солнце — как под микроскопом, до крепежного гвоздочка, выпирающего слишком сильно на одном из них. Закрываюсь щитом и надрубаю, сбивая вниз, одно копье, концом сабли достаю до ключицы его владельца и разрубаю ее, успев заметить, как расползается разрезанная кожа доспеха, открывая ярко-красное, окровавленное мясо. Отбиваю щитом второе копье и саблей рассекаю надвинутую по самые густые черные брови, нетипичную для этой местности, войлочную шапку на бронзовом каркасе и только потом замечаю, что под ней нетипичное для финикийцев лицо с узковатыми глазами. Какого роду-племени этот человек уже не узнаю, потому что глаза с расширенными от боли зрачками закрываются, и в глазницы натекает кровь из-под шапки, разрубленной вместе с верхней частью черепа. Узкоглазый уже, считай, мертв, но еще стоит на ногах твердо. Я толкаю его щитом, убирая с дороги, и иду к трапу, ведущему на главную палубу на дальнем, левом борту, где готовятся дать нам отпор десятка полтора гублцев в кожаных или тряпичных доспехах и с короткими копьями или бронзовыми хопешами. Скорее всего, это гребцы. Их подпирают с другой стороны мои воины, спрыгнувшие на корму и разобравшиеся с теми, кто был там. Между грузом, сваленным посередине, и фальшбортом узкий проход с банками для гребцов. Весла опущены в воду, и над планширем торчат захватанные, темные рукояти, удерживаемые веревками, заменяющими уключины. Перепрыгнув с банки на банку, приближаюсь к ближнему гублцу и вижу его молодое и искривленное от страха лицо.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Направив на него острие своей сабли, кричу как можно громче, потому что от испуга многие глохнут:

— Сдавайся — и останешься жив!

— Да, я сдаюсь! — кричит так же громко он, будто решил, что и я плохо слышу, и поднимает вверх правую руку, в которой держит топор.

— Выкинь оружие! — приказываю я.

Он роняет топор чуть ли не себе на ногу, после чего торопливо освобождается от щита. Вслед за этим гребцом бросают оружие и все остальные, причем дальние от меня, на которых накатываются мои воины, кричат им, что сдались, и показывают на меня.

— Ты меня знаешь? — спрашиваю я первого сдавшегося гребца.

— Тебя все наши знают, — отвечает он и льстиво добавляет все еще подрагивающими от страха губами: — Только подумали, что так далеко от Губла уж точно не нападешь, а вот и ты!

Болтать с ним некогда, поэтому командую своим воинам:

— Переходим на наше судно! Пленных в трюм!

Я опасался, что к захваченным судам подойдут другие на помощь, но переоценил купеческую солидарность. Еще два приза стояли у бортов второго моего парусника, а остальные девять удирали на север, причем шли очень близко к берегу. Если начнем догонять их, сразу выкинутся носом на мелководье и удерут с ценными вещами. Пока мы поднимали «ворон» и освобождались от захваченных судов, остальные были уже так далеко, что смысла гнаться не было. Одно дело по ветру, когда у меня была бы фора в скорости, а против ветра на веслах точно не догоним. Удирающие будут грести из последних сил, а моих гребцов будет расслаблять мысль, что и так захватили достаточно, как бы не потерять. Когда в каждой руке по журавлю, пропадает желание ловить еще одного.

У меня пятеро убитых и одиннадцать раненых. Одному стрела попала в живот, еще жив, но уже держит в руке нож. Понимает, что не выкарабкается, поэтому, когда станет совсем невмоготу от боли, перережет себе вены или шею. У ахейцев считается, что попросить добить себя может только слабак. Воин обязан сам распорядиться своей жизнью.

Пленных возвращают на захваченные суда. Их всего четырнадцать человек. Мои воины знают, что я отпускаю пленных матросов, поэтому особо с ними не церемонятся. Половину пленных отправляю на один приз, половину на второй, пообещав, как обычно, что в Милаванде отпущу. Добавляю своих воинов до полного комплекта гребцов, назначаю рулевых и капитанов. После чего веду «Альбатрос» с двумя призами ко второму нашему судну, на котором Эйрас как раз распределял экипажи на призы.

— Потери большие? — спросил я у ахейца.

Он показывает четыре пальца и говорит, как обычно, тщательно подбирая слова:

— Раненых больше, некоторые тяжелые.

Для такой ценной добычи считай задаром. Я еще не смотрел, что везли гублские купцы, но мои матросы уже заглянули под две рогожи, которыми был укрыт палубный груз, и обнаружили под ними рулоны тонких белых льняных тканей, так любимых египтянами. Наверняка есть и красители, в том числе и пурпур, благодаря которым милавандские красильщики превратят белые ткани в разноцветные, так любимые обитателями побережья Эгейского моря.

Глава 52

На этот раз к трофейным судам не проявил интерес даже купец Тушратт. Вроде бы предыдущие продал с хорошим наваром. Наверное, решил, что бывшие хозяева покупать не станут, тупо отберут, а в других городах-государствах нет налаженных торговых связей. Я не сильно огорчился, потому что появились новые планы, более грандиозные.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Этого дорийца звали Пандорос. На всякий случай я поинтересовался, не имеет ли он какое-либо отношение к любопытной Пандоре, первой женщине на Земле, наградившей человечество всякими бедами? Он перечислил мне несколько знакомых Подарков (так переводится это имя). Среди них не нашлось ни одной, которая не открывала без спроса какой-нибудь ларец, но мифа такого пока не сочинили. Пандорос был росл, крепок. Густая грива вьющихся белокурых волос и голубые глаза наводили на мысль, что передо мной типичный викинг. Правда, кожа была покрыта красивым загаром, а не постоянно обгоравшая, как у бледнолицых скандинавов. Одет был в кусок красной ткани, свисающей до колена, подпоясанной и завязанной на левом плече. Правое плечо было открыто. По низу подола вышит золотыми нитками узор, напоминающий пальмовые листья, модный в Египте. На простом кожаном поясе висел в простых деревянных ножных кинжал с золотой рукояткой со вставленным в головку лазуритом. Еще один лазурит, довольно большой, висел на льняном гайтане на короткой, бычьей шее. Обувь дориец не признавал. Кожа на пятках черно-серого цвета и, как догадываюсь, по твердости соперничает с лошадиным копытом. Пандорос приплыл на трех галерах с большим отрядом воинов, чтобы принять участие в следующем моем набеге. Брошенные мной перед отплытием слова, что в следующий раз возьму больше людей и поплывем вдоль берега, странным образом трансформировались в призыв собираться всем желающим поучаствовать в захвате богатого города. Названия городов были разные, многие я никогда раньше не слышал. В итоге к нашему возвращению возле Милаванды стояли лагерями несколько отрядов общей численностью тысячи в три человек.