Русский полицейский рассказ (сборник) - Коллектив авторов

Тем временем Прохор Тимофеевич успел уже потушить огонь в корчме, что, видимо, не понравилось некоторым из стручан, так как они подошли и стали стучать в дверь. Прохор Тимофеевич, желая, вероятно, демонстрировать свою исполнительность в отношении обязательных постановлений, налетел, как бык, на назойливых стручан, которые благородно ретировались в толпу. Я спросил, кто и зачем стрелял из ружья? Оказалось, что стрелял Никитка Лысый по поводу торжества, а просили его об этом все сестрички. Затем я заговорил о полевых работах и заметил, что пора бы уже ложиться спать – отдохнуть перед завтрашним трудом. Все согласились со мною, и я, пользуясь этим, пожелал всем доброй ночи и направился домой. Толпа чинно стала расходиться.

– Ну, вот так штука!.. – услыхал я за собой голос Сагачка.

– Ты чего здесь? – строго спросил я.

– А как вы пошли в толпу, то и я пошел следом за вами и на случай буйства захватил с собой вот что.

При этом Сагачок торжествующе вынул из-под полы небольшой железный болт.

Я подумал, что гораздо легче сладить с пьяной толпой, чем с оригинальным сотским Сагачком.

Hа другой день, приструнив Прохора Тимофеевича и Никитку Лысого, я выехал для ознакомления с полицейскими участками и деятельностью урядников на местах. Домой вернулся ночью, но Сагачка не застал, и на мой вопрос – где он? – десятский высказал обидное предположение, что, «верно, шляется где-нибудь по бабам»…

Утром, когда я вышел к чаю, жена сообщила мне, что ночью между Сагачком и несколькими парнями возникла драка на почве ухаживания за солдаткой Мартой, и парни так поколотили Сагачка, что он еле живой лежит теперь на сеновале. Об этом ей рассказала служанка Афия, которая сама не равнодушна к Сагачку и радуется, что ему хорошо досталось за Марту.

Я тотчас пошел на сеновал. Сагачок лежал в разорванной, местами окровавленной рубахе с лицом черным от кровоподтеков. Усы его не торчали задорно по-московски, а сбились в комок, и казалось, словно маленький ежик сидел на его вспухнувшей губе. При моем входе Сагачок поднялся и отрапортовал, что с ним случилось несчастье: шел ночью из Токаревки через каменоломни, упал в заброшенную известковую печь и сильно расшибся, особенно же повредил лицо, и Сагачок испытующе посмотрел на меня, какое впечатление произвели его слова. При этом особенно вспухший левый глаз его уморительно косил в сторону, и казалось, кому-то лукаво подмигивал.

Я спросил Сагачка – разве дорога к солдатке Марте идет через токаревские каменоломни?

Кажется, если бы я разразился самыми отборными ругательствами, Сагачок хладнокровнее перенес бы их, чем мой – каюсь, коварный вопрос.

– Это Афия, подлая баба, наплела вам! А чтоб ее черти рогатые взяли на самое дно ада, басурманская она душа, ведьма короткохвостая, – сердито ругался Сагачок, а левый глаз его все лукаво подмигивал…

Я остановил поток его ругательств, пристыдил, сделал выговор и в заключение сказал:

– Тебя следует посадить в холодную, но я этого не сделаю: пускай все стручане видят, как тебя хорошенько отделали парни, и смеются над таким глупым сотским…

Должно быть, слова мои задели самолюбие Сагачка, потому что он пробормотал:

– Пускай попробуют смеяться…

Несколько дней Сагачок был трезв и исполнителен, и даже с ловкостью опытного сыщика напал на след вора, похитившего у стручанского батюшки наборную упряжь. Но по мере того, как на лице его заживали кровоподтеки, Сагачок входил в свою колею и однажды вечером вернулся таким пьяным, что затянул «журавля», стал заигрывать с Афией, которая доила коров, и разлил удой молока.

Вскоре он, как говорится, выкинул хорошую штуку. Дело было так.

Гуляя вечером по двору, я вдруг услышал у калитки резкий женский голос, произносивший ругательства, и внушительный окрик Сагачка:

– Иди, иди, не ломайся, старая «шкапа».

– Кто старая «шкапа»?.. Я?.. А чего ж ты, ирод проклятый, подмазываешься к этой самой «шкапе»? А, скажи? Уж и отделает тебе бока мой Савка, увидишь, как отделает!..

Калитка отворилась, и во двор, как ветер, ворвалась молодая красивая бабенка в сопровождении Сагачка, который немедленно отрапортовал мне, что эта самая бабенка, жена известного разбойника Савки, нарушает санитарию.

Я хотел спросить, какую санитарию она нарушает, но бабенка разразилась таким потоком красноречия, что я только стоял, смотрел на нее и слушал.

– Разве мой Савка разбойник, а не порядочный хозяин, как другие? Га?.. – кричала бабенка, вертясь и жестикулируя. – Ты думаешь, – и она подпрыгнула, как индюк, к Сагачку, – ты думаешь, что пан становой так и поверят тебе, что я нарушаю санитарию? А почему мокнет конопля Матывуныхи? Нет, ты скажи: почему ты не выбросил из прудика коноплю Матывуныхи? Я вам скажу, – тут бабенка подскочила ко мне и, вытянув шею, торопливо продолжала: – Потому что он целовался с Матывуныхой!.. Ей-богу, сама своими глазами видела, как вчера целовался на меже под грушею. А сегодня пришел и стал ко мне подмазываться. Думает, я такая дрянь, как Матывуныха, и тоже буду с ним целоваться! А я как саданула его кулаком в бок, он давай тащить меня в холодную, будто я нарушаю санитарию.

Не успела бабенка замолчать, как Сагачок стал доказывать, что конопля ее совершенно испортила санитарию прудика и что ее, жену разбойника Савки, непременно следует посадить в холодную.

Я знал, что проточный прудик, о котором шла речь, всегда под осень полон мокнувшей коноплей всех стручанских баб, и что в словах жены Савки о причинах полицейского рвения Сагачка было немало правды, а потому сказал ей отправляться домой. Бабенка бросилась целовать мою руку, состроила ироническую гримасу Сагачку, хлопнула калиткою и была такова. Сагачок укоризненно посмотрел на меня и меланхолически заметил:

– Ну, какие теперь у нас порядки, просто ума помрачение. Вот, если бы это случилось, когда был приставом Каламацкий или – скажем – Волков, – узнала бы она, чертова шкура, где раки зимуют!.. А теперь…

И Сагачок безнадежно махнул рукою.

Хотя я тоже давно уже махнул рукой на Сагачка, тем не менее, по обязанности начальства сделал ему очередное внушение.

Дни проходили за днями, и почти каждый день Сагачок ухитрялся в чем-нибудь провиниться. Пошлешь его с пакетом в волость, он по пути засядет где-нибудь у кума и не доставит в срок; нужно было собрать стручан на «шарварок», а он преспокойно сидит у Прохора Тимофеевича; нужно было… Да мало ли Сагачок не делал того, что нужно было, и делал то, чего вовсе не нужно!..

Наконец, я решил применить к Сагачку меру наказания – арест, хотя по опыту знал, что такого рода мероприятия чаще дают отрицательные, нежели положительные, результаты. Во всяком случае, так или иначе, нужно было выйти из круга неопределенных отношений к моему подчиненному, сотскому, потому что этого требовали следующие обстоятельства.

Стручкы, где находилась становая квартира, само по себе было большое село; в нем были церковь, костел, двухклассное училище, винокуренный завод и более двух десятков, преимущественно еврейских, лавок. Жизнь в Стручках сравнительно с соседними селами била ключом, между тем урядник, в участок которого входили Стручкы, жил в семи верстах, в соседнем местечке. Таким образом, мне, становому приставу, приходилось играть в некотором роде роль стручанского полицмейстера, что, собственно, входило в круг обязанностей Сагачка. И действительно, Сагачок мог и умел поддержать несложный порядок в селе, но случалось и так, что он первым нарушал этот порядок, когда был выпивши. Правда, пьяницей он не был, но выпить любил, ох как любил выпить!..

Как сотский Сагачок имел много достоинств. Он был очень неглуп, смышлен, прекрасно знал свои обязанности, умел быстро ориентироваться при всяких обстоятельствах и – главное – любил свою полицейскую службу и был грамотен. Зато, помимо своего влечения к рюмочке и женщинам, он был ленив и хитер, как всякий малоросс, любил прикинуться дурачком, чтобы провести начальство, и о служебной дисциплине имел самые смутные понятия. Из разговоров с ним я узнал, что мои предшественники и били его, и сажали в холодную, а он, Сагачок, все же делал то, что хотел.

Мне экстренно нужно было узнать пространство католического кладбища, и я послал Сагачка измерить его. Это было нетрудно, так как кладбище представляло небольшой удлиненный четырехугольник. Дело было утром. Я думал, что через часа полтора Сагачок исполнит мое поручение, и в ожидании занялся текущей перепиской. Разбираясь в целом ворохе разных отношений, повесток, рапортов и т. п., я и не заметил, как наступил полдень, и жена позвала меня обедать.

Я был очень удивлен, что Сагачок еще не вернулся, после обеда пошел на кладбище посмотреть, что он там делает. Там Сагачка не было, и кладбищенский сторож сказал мне, что не видел его. Так как сведения по этому делу нужно было сообщить исправнику с первой отходящей почтой, то есть вечером того же дня, то я при помощи сторожа живо измерил кладбище и пошел домой. Сагачок вернулся ночью, и слышно было, как он пьяным голосом выводил любимого «журавля». Безобразие!..