Новый Мир ( № 12 2008) - Новый Мир Новый Мир

— Заниматься ли мне живописью? — спрашивает его преданный духовный сын, давно уже ею занимающийся, но сомневающийся в духовной ценности своего занятия; — вопрос прост, но предполагает в простоте своей, что всякий ответ старца будет принят как окончательное решение, безотменное. Столь же прост и ответ:

— Если есть талант, занимайся”.

Вот на этом месте я споткнулся. Совет старца и не “духовный”, и вовсе не “мудрый”, а свидетельствующий о крайней, мягко выражаясь, наивности… Надо хоть немного знать “художественную среду”, чтобы оценить бессмысленность подобной рекомендации… Ни один из “деятелей искусства” никогда не признается в собственной бездарности. Мало того — светское искусство в своей основе демонично. И в этом я сошлюсь на неложные свидетельства Лермонтова — стихотворение “Молитва” (“Не обвиняй меня, Всесильный…”) и Марины Цветаевой — статья “Искусство при свете совести”.

Верный понятиям своего времени (серебряного века), Дурылин этого не понимает, не хочет понять. Отсюда его абсурдный упрек “духовному сословию”:

“Какое творческое бесплодие русского духовенства!

Оно дало Чернышевских, Добролюбовых, Благосветловых, Елисеевых и др., — эту тяжелейшую обыденщину русской литературы, — но не дало ни одного поэта, ни одного композитора. А в живописи: только двух Васнецовых, т. е. иными словами: в литературе духовенство дало только то, что отмечено узким, сухим практицизмом: публицистика, практический реализм Помяловского и Успенских, а там, где искусство свободно творит, преображает жизнь, ищет в бывании то, что сквозит и тайно светит иным бытием, — там оно ничего не дало: ни поэта, ни музыканта”.

На мой взгляд, это скорее отрадно, чем огорчительно. Слава Тебе Господи — дети и внуки священников “истинного Бога” не становились служителями и “жрецами святого искусства”!

А теперь я хочу обратиться к одному из самых важных для меня мест книги Дурылина. Он хорошо знал Софью Ивановну Тютчеву (1870 — 1957), она была фрейлиной и воспитательницей дочерей Государя Николая Александровича.

В Тетради V (1926 г.) существует такая запись:

“Одна из старших [Великих] княжон спросила Софью Ивановну [Тютчеву]:

— Когда вам надо знать, как нужно вам поступить в важном деле, вы у кого спрашиваете?

— У моего духовника.

— И он вам говорит правду? И это вас удовлетворяет?

— Разумеется, правду, и удовлетворяет.

„Одна из двух старших” замолчала с видимым недоверием. И потом вдруг прибавила:

— А когда мы, papa2 или mama2 спрашивали у нашего духовника, как нам поступить, нам всегда отвечали: „Как будет угодно Вашему Высочеству”. Так и отвечали mama2. Так и целый ваш митрополит отвечал: „Как будет угодно Вашему Высочеству”. А он нам прямо говорит.

До него служба была короче воробьиного носа: обедня не больше часа шла — по часам. Все было до бессмысленного коротко и оборванно. С ним — водворилась чуть что не уставная служба. Он „прямо сказал”: „Разве это у вас служба?” — и велел служить как надо.

Все духовенство, с которым соприкасались, — и „свое”, и „высшее”, и всякое — говорило то и так, что и как услышала Софья Ивановна.

Дети звали Софью Ивановну — „Саванна” и нежно любили. С. И. никогда с ним не встречалась: сама избегала, и он не хотел”.

Острожный Дурылин даже не называет “его” по имени, но тут ясно, что речь идет о Григории Распутине. И в этой записи я нашел подтверждение своей давней догадке: сила этого временщика была в слабости Синодальной Церкви, ее епископата и духовенства. Как помним, никто из придворных священников не последовал за Августейшим семейством в ссылку, никто из них не разделил участи Царственных мучеников!

Справедливость такой точки зрения можно подтвердить цитатой из мемуаров “последнего протопресвитера Русской Армии и Флота” Георгия Шавельского (“Воспоминания”, Нью-Йорк, 1954, стр. 29.):

“В августе или сентябре 1916 года ген. Алексеев однажды прямо сказал Государю:

— Удивляюсь, Ваше Величество, что Вы можете находить в этом грязном мужике!

— Я нахожу в нем то, чего не могу найти ни в одном из наших священнослужителей”.

С. Н. Дурылин и сам был священнослужителем. Рукоположил его (по рекомендации иеросхимонаха Анатолия) один из столпов “Катакомбной Церкви” — архиепископ Феодор (Поздеевский), прославленный в сонме Новомучеников Российских. Но, вернувшись из ссылки, Дурылин больше не служил, хотя сан с себя не снял. В этой связи мне представляется важным нижеследующее свидетельство.

Вдова писателя Михаила Пришвина Валерия Дмитриевна в своих мемуарах “Невидимый град” (М., 2003) пишет: “И вспоминается мне сейчас, когда я пишу эти строки, рассказ Михаила Александровича [Новоселова] о том, как он встретил в те годы однажды на улице Сергея Николаевича Дурылина, который вернулся из ссылки. Михаил Александрович уже знал, что Дурылина выходила от тяжелой болезни, прямо сказать, спасла <…> не то послушница, не то молодая монахиня. Было известно, что они теперь жили вместе, и как круги по воде расходились и множились разговоры о том, что, переступив через обеты, они живут теперь как муж и жена. Кто знал об их подлинной жизни и подлинных отношениях? Конечно, они полюбили друг друга, потому что, перетерпев пересуды и осуждение, вместе дожили до старости. Не знаю, так ли, но говорили о том, что Дурылин должен был снять с себя сан, — он стал позднее известным искусствоведом. Знаю только, что в их квартире оставался образ Спасителя и никогда не угасала перед ним лампада. Рассказ об этой встрече на улице с Дурылиным у Михаила Александровича был короток и заключался в том, что Дурылин, увидев старого друга, бросился к нему на шею со слезами, а Михаил Александрович не оттолкнул, но и не смог ответить участием на его порыв, предоставив Дурылина одного его судьбе. Хорошо помню, что меня что-то тогда в этом задело”.

На мой взгляд, подоплекою холодности Новоселова были не только слухи о сожительстве Дурылина с монахиней, но и его явное (и в конце концов осуществившееся) желание стать одним из деятелей официальной советской культуры, то есть быть в услужении у большевиков — палачей страны и Церкви.

В облегчении его судьбы принимали участия фигуры одиозные — “наркомпрос”

А. В. Луначарский, В. Д. Бонч-Бруевич, Е. П. Пешкова — первая жена Горького… С точки зрения христианина, а уж тем паче “катакомбника” (каковым и был М. А. Новоселов), это, мягко выражаясь, предосудительно.

Дурылин скончался в 1954-м, мне в ту пору было семнадцать лет. Театралом я не был, а потому ничего о нем не знал. Но я был знаком с одним из его друзей, с адресатом его писем. Звали этого человека Николай Николаевич Гусев, было известно, что в течение нескольких лет он исполнял должность секретаря Льва Толстого.

Я познакомился с Гусевым в пятидесятых годах, он подолгу жил в Доме творчества писателей в Голицыне. В те годы там регулярно пребывали Ахматова и мой отец — Виктор Ардов. В моей памяти запечатлелась такая сценка.

За общим обеденным столом к Гусеву громко обратился кто-то из советских литераторов:

— Николай Николаевич, а вот Горький пишет, что у Толстого талант был больше чем ум…

Гусев взглянул на говорившего и произнес:

— А кто такой сам-то ваш Горький, позвольте спросить?

И ведь прав был покойный Николай Николаевич — не Горькому судить Толстого! Но сама по себе формулировка о “таланте и уме” — занятная. И, как мне представляется, вполне уместно применить ее к С. Н. Дурылину. Будучи человеком разносторонних интересов и редкой работоспособности, он так и не выработал четкого мировоззрения. Вот запись в Тетради XI:

“Одному даны в жизни пути, другому перекрестки, лишь соединяемые недолгими дорогами.

Я такой перекресточник.

Я заглядывался на развилиях дорог, на перекрестках — и свертывал направо, налево.

Свертывал с пути?

Нет. Я и до сих пор не знаю, где лежал мой путь. Я не в сторону сворачивал, — я просто сворачивал. И шел — до нового перекрестка, до нового поворота… Какой-то и в этом есть путь. Куда-то и он ведет.

Но это не мне знать.