Еретическое путешествие к точке невозврата - Михаил Крюков

— А ты — нет, — в тон ему ответил Вольфгер, — ты всё такой же… «румяный поросёночек», — хотел добавить он, но, разумеется, промолчал.

Альбрехт всегда был склонен к полноте и выглядел одутловатым. Теперь же, на четвёртом десятке лет, его щеки обвисли, как у хомяка, и ко второму подбородку добавился третий. Видно было, что курфюрст любитель покушать и как следует выпить.

— Женат? Дети? — спросил Альбрехт.

— Нет, — коротко ответил Вольфгер.

— Почему-у?! — протянул курфюрст, и Вольфгер чуть не рассмеялся. Альбрехт искренне не понимал, как мужчина может обходиться без женщины больше суток. В его понимании такой мужчина был либо импотентом, либо содомитом.

На лице курфюрста промелькнуло смешанное выражение жалости и брезгливости.

— Да так как-то, не получилось, — пожал плечами Вольфгер, — сватать-то некому, я ведь последний в роду….

— Ну, если дело только за этим, — обрадовался Альбрехт, — невесту мы тебе найдём за седмицу. Какую хочешь? Ну, говори!

— Может быть, чуть позже, — осторожно отказался Вольфгер.

— Да ты, братец, куда больший монах, чем я! — расхохотался курфюрст. — А я вот грешен, ибо сказано в Писании:

«плоть желает противного духу, а дух — противного плоти»![42]

Наступила неловкая пауза, которая всегда случается, когда люди, давно не видевшие друг друга, не знают, что сказать и как начать разговор.

— Красиво у тебя тут, — наконец прервал паузу Вольфгер.

— Да, я люблю этот замок, — ответил Альбрехт, — его построили, руководствуясь моими пожеланиями, я почти всё время живу здесь. С одной стороны, и Дрезден недалеко, а с другой — место уединённое, тихое, а сколько здесь болотной дичи!

— Ты ещё и охотишься? — удивился Вольфгер.

— Конечно, не рыбу же мне ловить! Это мужицкое развлечение! Вот в столовую пойдём, увидишь коллекцию оленьих рогов. Там только мои трофеи!

А вот это, — Альбрехт указал на картину, которую раньше рассматривал Вольфгер, — это моя гордость, моё последнее приобретение, работа самого Грюневальда![43] Написана по моему заказу, я сам придумал сюжет! Это, понимаешь ли, встреча святого Эразма и святого Маврикия. Святому Эразму художник предал гм… черты моего лица.

— А справа, как я понимаю, святой Маврикий?

— Ну да, — подтвердил Альбрехт, — кто же ещё?

— Прости, я не силён в житиях святых, но что за странный рычаг в руках у те… у святого Эразма?

— А… Это ворот, — пояснил Альбрехт, — на него намотаны кишки святого Маврикия.

— Что?!

— Ну да, а ты не знал, как его казнили? По преданию, святому Маврикию вспороли живот и намотали кишки на ворот, — тут Альбрехт осенил себя крестным знамением.

— Но на картине он, как бы это сказать, целый! — наивно удивился барон.

— Ну-у, Вольфгер, подумай сам, как я могу повесить у себя дома картину, на которой будет изображён человек со вспоротым животом? И потом, — усмехнулся Альбрехт, — он же в латах, под латами всё равно не видно, цел у него живот или нет.

— Ну, разве что… — согласился барон, разглядывая картину новым взглядом. Несмотря на мрачный сюжет, полотно радовало глаз. Похоже, неизвестный Вольфгеру Грюневальд, действительно, был стоящим художником.

— Обед ещё не скоро, — с сожалением завзятого обжоры сообщил Альбрехт, — поэтому мы успеем наговориться натощак. Где предпочитаешь, здесь или у меня в кабинете?

— Лучше, наверное, в кабинете, потому что разговор у нас будет серьёзный.

— Тогда прошу! — курфюрст энергично показал на дверь, из которой вышел, — я работаю там. — А кто это с тобой? — курфюрст, наконец, соизволил заметить монаха, скромно стоящего у стены.

— Это настоятель моей замковой церкви, отец Иона, собственно, по его делу мы и приехали.

Монах подошёл и поцеловал руку Альбрехта, унизанную перстнями и кольцами.

— По его делу? А почему он не приехал один?

— А ты бы его принял? — усмехнулся Вольфгер. — Какого-то никому неизвестного монаха…

— Да, ты прав, кругом прав, — всплеснул руками Альбрехт. — Представь: ужинал у меня вчера Антон Фуггер, знаешь его? — Вольфгер кивнул. — Ну, так вот, он мне и говорит, а вы, дескать, знаете, что в Дрезден приехал барон фон Экк и подал в вашу канцелярию прошение об аудиенции? Нет, говорю, конечно, не знаю. Вызываю секретаря, даю ему поручение найти твоё прошение. Представь: эта ленивая обезьяна искала его полколокола и едва-едва нашла! Ну, я, конечно, не медля, послал к тебе гонца, и вот ты здесь! Ах, Вольфгер, как я рад тебя видеть! Словно наша с тобой молодость вернулась!

— Да ты и сейчас не старик, — заметил Вольфгер.

— Увы, старик, совсем старик, — скорчил жалобную мину курфюрст: — у меня ведь подагра, бессонница, желудочные колики…. У тебя бывают желудочные колики?

— Да вроде нет… — осторожно пожал плечами Вольфгер.

— Счастливец! Счастливец! Это потому, что ты живёшь в своей глуши, ни о чём не беспокоишься, у тебя нет ни сварливой жены, ни надоедливых детей…

Альбрехт, казалось, уже забыл, что совсем недавно собирался приискать Вольфгеру невесту.

— Знаешь, вот как раз насчёт беспокойства я и хотел с тобой поговорить… — сказал барон.

— Ну что ж, пойдём, — сказал Альбрехт и первым вышел из комнаты, шелестя полами своего роскошного одеяния.

Кабинет Альбрехта Бранденбургского являл собой разительный контраст с парадной залой: здесь всё было скромным и рассчитанным на работу: стол без скатерти, пюпитр у окна, лавки вдоль стен, голый пол, специальный стеллаж с ячейками для свитков и книг. Курфюрст уселся за стол, ловко и привычно расправив мантию, и указал Вольфгеру и монаху на кресла по другую сторону стола.

— Вина? — коротко спросил он.

— Не откажусь, — кивнул Вольфгер, в горле у него давно пересохло.

Курфюрст позвонил в колокольчик, у двери немедленно возник монах.

— Вина и сластей, — приказал Альбрехт, — и никого сюда не пускать, я занят!

— Итак? — спросил он, подперев кулаком жирный подбородок.

Вольфгер вспомнил длинный, утомительный и уклончивый разговор с Антоном Фуггером, поэтому решил сразу начать с главного:

— Ты слышал что-нибудь о плачущих кровью иконах?

Альбрехт резко откинулся в кресле:

— Вот как! Значит… значит, и у вас тоже?

Вольфгер кивнул.

Архиепископ Майнцский помрачнел и тяжело задумался. Барон не верил своим глазам: добродушный, чудаковатый, хвастливый и немного напыщенный барин куда-то исчез. Перед ним сидел совсем другой человек: хитрый, умный, жестокий, знающий цену каждому слову.