Царские забавы - Евгений Сухов

— Так скажешь?

— Скажу, все как есть скажу!

— Говори, — тихо произнес Никита. Он никогда не удивлялся и никогда не повышал голоса. — Развяжите путы, пускай князь отдышится. — И когда сподручный опустил Петра Темрюковича к ногам палача, тот потребовал: — Рассказывай!

— Видно, бес меня смутил, а так чего ради к царице я бы подступился… — начал Петр.

В былые времена черкесский князь проезжал мимо, даже не обернувшись на согнутую шею Никиты. Недальновиден оказался князь — государя и палача всегда следует привечать большим поклоном.

— Продолжай, Петр Темрюкович, — ласково поторопил Никитка умолкнувшего князя, — а то у меня мастеровые без дела скучают.

— Дал я царице засахаренных персиков…

— Так.

— …сказал, что они будто бы с государева стола. Слукавил, что будто бы сам Иван Васильевич к трапезе передал… А только я их на базаре купил, хотел радость царице доставить, любит она сладенькое!

Вздохнул печально Никита.

— Видать, не поладим мы с тобой, князь. Разве не знал ты, что со дня государева выбора Марфа Васильевна не принадлежит даже родителям и что питие ее и еду сначала положено отведать кравчим? Только после них к столу можно подавать! Смерти ты для государыни желал, потому что не мог простить Ивану Васильевичу, что он Марию так быстро позабыл. Так?

— Так, — глухо проговорил князь и почувствовал, будто начинает неметь шея в ожидании острого топора. — Зови государя, сам ему в том признаюсь.

Глава 10

Государь терпеливо выслушивал черкесского князя. Лицо Ивана помертвело, он как будто даже не слышал Петра Темрюковича, сосредоточенно изучал на рукояти трости сложный узор. Малюта Скуратов хорошо знал своего господина и ожидал, что через минуту очищающей проповеди Иван Васильевич начнет металлическим наконечником поучать наследника кабардинского правителя так же безжалостно, как дворовую мастерицу, посмевшую из терема утащить кусок шелка. Но когда князь Петр, исповедавшись, умолк, государь тяжело поднялся и, не сказав более ни слова, покинул Пытошную избу.

За царем длинным шлейфом потянулись к выходу бояре и окольничие.

— Государь, что с князем-то делать будем? — посмел прервать раздумье Ивана Васильевича холоп.

— Готовь на Красной площади сруб. Сжечь его надобно, нечестивца.

— Будет сделано, государь! — охотно отозвался Малюта.

На следующий день плотники соорудили полуторааршинный колодец и, водрузив его на сани, приволокли на Красную площадь.

Глашатаи зачитали с Лобного места государев указ о сожжении изменника, а к полудню к месту казни потянулись любопытные и зеваки, которые не хотели пропустить такого зрелища, как казнь царского шурина.

Казнь на Красной площади было делом привычным: секли руки ворам, заливали в глотку олово фальшивомонетчикам, сжигали в срубах вероотступников, рубили головы изменникам. Это было таким же обычным делом, как воскресный отдых с кубком в руках, до краев наполненным крепкой брагой.

Распахнулись врата Спасской башни, и на серый брусчатник стрельцы вытолкали черкесского князя.

Петр был в цепях. Цепи звенели.

Князь походил на огромного медведя, опутанного цепями, стрельцы, подобно скоморохам, тянули Петра Темрюковича в самый центр площади, чтобы предстал он перед толпой и распотешил государя, а заодно и весь присутствующий люд. Только вместо сцены здесь был сооружен бревенчатый колодец.

Петра Темрюковича остановили у самого колодца — дернули стрельцы за оба конца цепи и опрокинули князя на спину. Оперся князь дланью, поднялся, напачкав колени. Сняли стрельцы цепи с князя, и он предстал перед народом как есть — без сапог и в широком опашне.

— Мы тут для тебя баньку приготовили, — ласково поведал князю Никитка-палач. — В подвалах ты небось поостыл, застудил косточки, вот сейчас на жару их и погреешь. Полезай, князь, в колодец!

Петра Темрюковича два дюжих детины подхватили под руки и опустили в узенький колодец, после чего придавили сруб крепкой крышкой и вогнали по углам дюймовые гвозди.

Крепкой получилась домовина для Петра Темрюковича.

Во время казней москвичи привыкли видеть государя у Кремлевской стены восседающим на огромном стуле. Царь был виден отовсюду. Величавый, невозмутимый, он казался таким же несокрушимым, как колокольня Благовещенского собора.

Царь Иван — это уже не тот наивный отрок, каким знавали его бояре в начале правления, он научился радоваться умелому удару палача так же искренне, как удачному выстрелу, сделанному на охоте. Сейчас это был господин, который знал цену жизни и обставлял казни так же торжественно, как свой выезд по святым местам. Стрельцы облачались в золотые кафтаны и стерегли помост при парадном оружии; осужденный проходил через караул, вооруженный топориками; плотный коридор из неулыбчивых отроков уводил его прямо к эшафоту.

Торжество начиналось с музыкантов, которые, взобравшись на Кремлевские стены, трубным гласом возвещали о действе, в финальной сцене которого будет непременное сожжение главного героя. Такого зрелища пропустить никто не желал — не каждый день сжигают родича царицы. Потому народу набралось много, особенно любопытные взобрались даже на торговые ряды, опасаясь пропустить малейшую подробность, и с саженной высоты с ликованием возвещали о каждом шаге незадачливого князя.

— Ведут!

Но об этом было известно и без того, через каждую дюжину метров вопили стрельцы, предупреждая:

— Расступись! Татя ведем!.. Расступись, честной народ, татя ведем!..

А с Кремлевской стены трубы уже отпевали черкесского князя.

— Приостановился малость!.. На государя посмотрел… Видать, прощения просить надумал. Царь его зреть не хочет, со своими боярами разговаривает, — поведал сверху белобрысый детина мужикам, стоявшим у торговых рядов. — За цепи князя тянут: к помосту ведут.

А когда Петр Темрюкович преодолел первую ступень эшафота, трубы умолкли, и отчаянный барабанный бой возвестил о том, что начинается следующее действие.

Площадь приготовилась увидеть заключительную сцену, и мужики повытягивали шеи с любопытством.

Палачи умело законопатили щели колодца, и смоляной дух разошелся по Красной площади.

Никитка-палач стоял на помосте не один, у сруба топталось полторы дюжины дворян, кравчих, стольников, которым была оказана особая государева милость — готовить хворост и подкладывать его в полымя. Челядь, отмеченная великим государевым расположением, стояла совсем рядом с колодцем, сжимая в руках сушняк. Московские дворяне с завистью взирали на три десятка избранных, отмеченных печатью благосклонности, а те в свою очередь поглядывали на первую дюжину стольников, стоящих в непосредственной близости от палача, — это была высочайшая государева милость, равная чаше, принятой из царских рук.

От такого близкого стояния к огню можно было не только обжечься, но и охмелеть.

Никитка сжимал в руках факел и терпеливо дожидался соизволения государя, чтобы швырнуть его на закопченный колодец. Смоляные мочала злобно потрескивали и бросали жалящие искры на сподручных палача.

Никитка-палач уловил легкое движение царственной длани. Палач поднял над головой руку с горящим факелом, потом стал размахивать им как булавой, словно хотел сразить неведомого недруга. Москвичи, зачарованные колдовской силой огня, с замиранием прислушивались к тому, как полымя рассекает прохладный воздух. Никита бросил факел на колодец, который мгновенно запылал, взметнув жадные руки огня к соломенным крышам, некоторое время огонь висел высоко в воздухе, напоминая отблески вечерней зари, а потом, когда доски колодца прогорели, он упал с трехсаженной высоты и охватил сруб со всех сторон. Отступили зеваки, давая простор стихии, а потом, отвоевывая у огня каждую пядь, снова приблизились вплотную к полыхающему колодцу.

Стольники, кравчие, дворяне, словно вспомнив о предоставленной чести, стали прикармливать огонь хворостинами, и пламя добралось до узника, вырвав из глубины колодца отчаянный вопль.

Когда от поленьев осталась только груда головешек, зеваки потеряли интерес к развлечению и разошлись по домам.

Глава 11

Третью неделю Иван Васильевич находился в бдении.

Время, проведенное в молитве, было для царя святым. Государь не желал видеть даже ближних бояр, и единственный, кто имел к Ивану доступ, был Григорий Лукьянович Скуратов. Набрав в грудь поболее воздуха, Малюта поднимался по Красной лестнице. Отстранит плечиком Малюта застывшую стражу и медведем ввалится в царские покои.

Побыв недолго подле государя, Григорий Лукьянович выныривал из Постельного в полутьму Переднего покоя и объявлял во всеуслышание:

— Ступайте к себе, господа. Не желает покудова вас видеть государь. Ежели потребуется, так Иван Васильевич вас сам к себе покличет.